Я сказал: «Я не это имел в виду, госпожа».

«А что же вы имели в виду? Мне кажется, я понимаю смысл слова „герой“. Или, может быть, у него есть иное толкование, которое я не сумела найти в словаре?»

«Нет, у меня нет другого толкования. Но если человеку позволено отойти от словаря, то я скажу, что, на мой взгляд, герой — это тот, которого все боятся и на которого никто не решается напасть».

Она засмеялась: «Идиллия! Если господин ищет таких героев, ему нужно чаще ходить на спортивные соревнования — там он найдет таких героев».

Даниэль Бах вмешался в наш разговор: «И что же, так все и будет продолжаться вечно?»

«Именно это я спрашивал у тамошних умных людей, — сказал я, — и они не могли мне ничего путного ответить, пока не пришел один мудрый человек и не объяснил. Для этого человека дело было важнее рассуждений. В то время как большинство наших умников сидели за границей и произносили пылкие речи о сионизме, он взошел в Страну и сумел сделать то, что никакие слова сделать не могут. Его любимое выражение: „Делай и ничего не жди“. И по мере того, как он делал, его дела сложились в нечто внушительно реальное. Ибо таково свойство человеческих действий: сегодня человек совершает поступок, завтра совершает поступок, проходят дни, и все эти маленькие поступки собираются в одно большое дело. Когда арабы разрушили мой дом и не оставили мне крыши над головой, этот человек предложил мне кров и пропитание. Однажды он застал меня грустным. Он сказал: „Не грусти, все еще будет хорошо“. Я спросил: „Как может быть хорошо? То, что мы строим, наши соседи разрушают, то, что мы сеем и сажаем, наши соседи вырывают с корнем. А ты говоришь, что будет хорошо. Если бы что-то хорошее должно было прийти, оно уже пришло бы — ведь наши соседи знают, что мы превратили пустыню в цветущую страну, и они первыми выиграли от этого. А они в ответ сделали нам такое зло. Мне кажется, что первые наши дни в Стране были лучше нынешних, а ты говоришь, что будет хорошо. Ты, который всегда говорил: „Делай и ничего не жди“, вдруг стал адвокатом надежды?“ И тогда он сказал: „Вначале я действительно не ждал ничего, но сейчас ожидаю многого, потому что мы уже вступили во второй этап“. И объяснил мне: „Три этапа есть в становлении нации. Первый этап — когда соседи видят нацию малой, слабой и презренной, как бы даже несуществующей. И поскольку она униженная и презренная, они иногда жалеют ее и проявляют к ней доброту, как герой, проявляющий доброту к слабому. Второй этап — когда нация преодолела свою униженность и слабость и начинает становиться все сильней. Если ее соседи умны, они устанавливают с ней братские и дружеские отношения, и они вместе помогают друг другу укрепляться. А если они не умны, то все время мешают ей развиваться и в конце концов пытаются ее уничтожить. Народ защищает свою жизнь и собирает силы и мужество, ибо знает, что если враг победит, то ему не будет пощады. Поэтому он не боится поднятого щита и вражеского натиска. И как только его соседи видят это, они заключают с ним мир. А потом ищут с ним близости и начинают смотреть на него как на равный себе народ. Сначала сближаются с ним для собственной пользы, потом — для общей пользы, а под конец начинают помогать друг другу. Так вот, до сих пор мы были на первом этапе, на этапе нации униженной и презренной. А сейчас мы достигли второго этапа — стали нацией укрепившейся и набирающей силы. А наши сыновья — те, кто придут за нами, — сумеют достичь и третьего этапа, когда наш народ станет таким же, как все народы. Ну а что будет потом, никому пока не ведомо“».

Даниэль Бах сунул обе ладони за ворот, потер шею и посмотрел на задремавшего сына. Потом погладил рукой здоровую ногу и сказал: «Так или иначе, а пока что убийцы делают с нами что хотят».

Я тоже посмотрел на спящего ребенка и ответил: «До тех пор, пока мы находимся на втором этапе».

Он спросил: «А когда же мы доберемся до третьего этапа?»

Я поднялся со стула: «Это зависит от меня, и от вас, и от каждого человека в нашем народе. Когда мы все взойдем в Страну Израиля и присоединимся к нашим братьям, ведущим там войну».

Когда я выходил, госпожа Бах взяла меня за руку и подвела к постели сына: «Посмотрите на него, разве он не похож на ангелочка? Когда я думаю, что убийцы могут замахнуться на такого ребенка, у меня все сжимается внутри».

Я спросил: «Почему вы думаете, что они могут прийти?»

Она ответила: «Но ведь господин хочет, чтобы мы пошли к ним».

Я сказал: «К кому — к ним?»

«К этим убийцам, которые убили Йерухама».

«Вовсе нет, — возразил я. — Я хочу, чтобы все мы пришли к себе на родину и этим увеличили нашу силу и уменьшили возможности убийц».

Она сказала: «Но ведь вы сами убежали оттуда».

Я вздохнул: «Я убежал? Да, вы правы, можно сказать и так. Ведь каждый, кто покидает Страну Израиля даже на час, он уже беглец».

В воскресенье после завтрака я отправился, как обычно, в Дом учения. Приятный был день, и повсюду видны были признаки весны. Река вскрылась, и по воде плыли небольшие льдины. Лужицы талого снега дрожали вдоль всей улицы, и солнце пр-новому светило над ними. Из обеих городских церквей слышался звук колоколов, и горожане с горожанками входили и выходили оттуда. По случаю воскресенья все лавки были закрыты, и лавочники томились перед входом без дела, меж тем как их жены внутри шептались с клиентами, которые пришли тайком, чтобы забрать заказанный товар. Внезапно на рыночной площади появились два полицейских. Впрочем, может, это был один толщиной с двух. Все вокруг поснимали шапки, стали кланяться и угодливо улыбаться. Полицейский подкрутил усы и пошел себе дальше, а лавочники, заложив руки за спину, смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду. Появился Игнац, по случаю праздника украсивший себя всеми знаками отличия, которыми обзавелся во время войны — частично собственными, частично украденными у погибших. Шел, толкая прохожих выпяченной грудью, и требовал, как обычно, «пенендзы».

Потом мне встретился Йошке — а может, Вапчи или кто-нибудь другой из нашего Дома учения — и, подойдя ко мне, сказал: «Этот священник сегодня очень затянул службу». Я рассердился и хотел было сказать ему: «То-то ты уже несколько дней не приходишь в Дом учения. Чудится мне, что проповедь священника ближе твоему сердцу, чем наша совместная молитва». Но тут ко мне подошел еще кто-то и сказал: «Этот мамзер[210] накликает беду на нашу голову». Я было подумал, что он говорит об Игнаце, потому что об Игнаце ходил слух, будто он сын христианина от еврейской матери и к тому же занимается доносительством. Но мой собеседник, видимо, понял, что я думаю не на того, и спросил: «Разве вы не знаете, что у этого священника отец из Израиля?»

«Отец из Израиля?» — удивился я.

«Да, отец из Израиля, а мать христианка».

«Прелестная история, — сказал я. — Если это правда, то, возможно, не ложь. А с другой стороны, если это не ложь, то, возможно, и правда. Но как по мне, то лучше было бы с самого начала кое-что поменять в этой истории. Что именно? Пусть бы, к примеру, этот еврей из Израиля, отец священника, был мужем матери Игнаца, а отец Игнаца, наоборот, женился бы на матери священника. Вы случайно не перепутали историю Игнаца и историю священника?»