Подоспевший Борода врезался между них, как малолитражка меж двух трамваев, и, приложив усилия, толкаясь локтями, развел их.

— Хватит вам, мужики, ну не будьте же детьми в конце-то концов, — раздвинул их локтями Борода. — Ну не подумал он, — с укором посмотрел он на Тюремщика, — правда же, зёма? Не подумал просто. Я ведь тоже хотел сначала пальнуть, когда он Бешеного ударил. Это ведь всё рефлексы, мало с кем не бывает? Никитич, — переметнул он взгляд на сурового комбата, — будет тебе, слышишь? Еще только не хватало между своими драки устраивать. Ну?

Не спуская глаз с набычившегося, нервно сопящего боксера, Стахов отступил шаг назад и перевел взгляд на безразлично копошащегося в вещмешке Бешеного. Зародившийся в нем интерес постепенно превозмог бурлящую в кулаках и натянутых жилках в шее злость и чувство необходимости отомстить за Андрея…

— Что там? — спросил он.

— Не поверите, Никитич, он запасся «вяленкой» на год наперед! — с отвращением воскликнул Бешеный, выбрасывая на асфальт нанизанные на нити дольки темно-коричневого вяленого мяса. — Фу, крысятина. У них там в Харькове это что, деликатес такой?

— Магнитола есть? — присев на корточки рядом, нетерпеливо поинтересовался Стахов.

— Есть что-то… — нащупав на дне вещмешка твердый, объемный предмет, сообщил Бешеный.

Бережно, будто тот мог рассыпаться в прах в любой момент, он вынул завернутый в прозрачный целлофан небольшой бумбокс и протянул его Стахову.

Он был точно таким же, как и тот, что он видел его почти три недели назад, такой же марки, такой же модели, разве что был еще больше потрепанным. Ручка для ношения держалась только с одной стороны, решетки, защищающей динамик, не было, а из ряда серебристых кнопок осталось всего несколько, торчащие, словно стариковские зубы.

Стахов нажал на кнопку питания, потом на «пуск», и круглый белый диск, безоговорочно повинуясь, начал свое вращение.

Из динамика послышался все тот же мужской голос, только звучал теперь он немного будто бы живее и увереннее.

«Помогите! Слышите!? Мы не верим, что в великом Киевском метро не осталось никого, кто бы мог нам помочь. Десятки наших посланников год назад отправились к вам, с просьбой о помощи. В этот раз их всего лишь три, но мы надеемся, что хотя бы один из них доберется и сможет передать это сообщение… — голос затих, наступила пауза, нарушаемая только иногда слышащимися из динамика потрескиваниями. — Мы готовы поверить во все, только не в то, что вас нет. Вы ведь должны быть! Господь подсказывает нам, что раз есть мы, значит, есть и вы, братья! Мы ведь не могли выжить одни… А потому мы всем сердцем верим и надеемся, что вы нас слышите. Слышите! — снова короткая пауза. — Вы не отвечаете, но, возможно, вам нечего нам сказать. Вы не помогли нам, но, возможно, вам нечем нам помочь… Мы не таим на вас злобы, мы верим, что если бы у вас была бы возможность, вы не отказали бы нам в помощи… Мы готовы поверить во все, только не в то, что вас нет. Мы ведь не могли выжить одни…

Братья, мы на великом распутье. У нас давно закончились боеприпасы. Нам нечем обороняться. Эти существа, мы называем их ходоками… кто-то умышленно истребляет их, чтобы они не могли нам служить. И теперь единственная наша защита — это стены. Мы взорвали выходы на поверхность в обоих направлений и сгруппировались на Спортивной. Нас осталось чуть больше сотни человек, включая детей и стариков, половина из которых неспособна самостоятельно обороняться. Мы вынуждены признать, что не знаем, как проистекает рост посаженного нами растения и выжило ли оно под солнцем вообще, потому что уже больше трех месяцев не покидаем пределы станции. Наш духовный наставник, отец Василий сказал, что мы должны взорвать еще и вход на Спортивную, дабы всяческая нечисть прекратила проникать в наши жилища. Но мы боимся, братья. Боимся остаться навсегда отрезанными от мира. Мы понимаем, что это единственный способ выжить, потому что наши копья ломаются, а щиты не выдерживают натиска враждебных тварей, ежедневно и еженощно прорывающих наши посты. Но быть погребенными заживо нам куда страшнее. Вся наша надежда — на вас! Нам удалось убедить отца отложить дату взрыва на пару месяцев, но больше нам не продержаться. Мы ждем вас, как никогда раньше. Мы все еще, уповая на Божью милость, ждем от вас ответа.

Начиная с сегодняшнего дня, у нас осталось восемьдесят дней надежды, братья, после чего последний канал с миром будет навсегда разрушен. Сегодня двадцать четвертое мая две тысячи сорок седьмого года от рождества Христова».

Округлив глаза, Стахов ткнул пальцем на кнопку обратной перемотки, потом вновь на «Воспроизведение».

«Двадцать четвертое мая две тысячи сорок седьмого года…», — послышалось из динамика.

Перемотал снова.

«… мая две тысячи сорок седьмого года…»

— Твою мать, что это значит?! — воскликнул Бешеный.

— Да они там сбредили, — послышался сзади голос Тюремщика.

— Нет, — всматриваясь опустевшими глазами в замершие кассетные катушки, сказал Стахов. — Не сбредили. Они записали это пять лет назад…

— О, Господи, так куда мы едем? — развел руками Борода. — Они ведь уже давно взорвали все выходы! И за столько времени под землей им по-любому настал капец…

Внезапный шорох в придорожных кустах заставил их всех переметнуть внимание туда и на мгновенье забыть о послании харьковчан.

— Давайте-ка потихоне к машинам, — первым поднялся на ноги Стахов и, не спуская глаз с шевельнувшегося сухого куста, попавшего под перекрестный огонь сразу нескольких фонарей, попятился назад, зажав в подмышке магнитофон. — Нужно Крысолову все это показать, пускай решает, что нам делать.

— Да, мужики, что-то мы и вправду расслабились на дорожке-то, — озираясь по сторонам, сказал Бешеный. — Двигаем отсюда пока тут тихо. — И несколько раз провернул в руках, блеснув длинными лезвиями, ручки своих мачете.

— Тюрьма, Беш, садитесь, подброшу вас к вашей «Монстрятине» — пригласил Борода, выпрыгнув на гусеницу бронемашины и протянув руку Стахову.

Габаритные огни «Монстра» оттуда казались всего лишь маленькими, мерцающими искорками, словно те, что были в глазах проклятого, «Чистильщиковых» же не было видно практически вообще.

— Да, будет неплохо, — согласился Тюремщик, и вскочил на машину без помощи Бороды.

По пути обратно, они все трое сидели на холодной броне. Стахов мог, конечно, залезть внутрь, заняв еще с Яготина дружелюбно предоставленное Бородой место командира экипажа в башне, но чертова солидарность пробивалась как сорняк сквозь асфальт, даже сейчас, когда он с Тюремщиком остался, казалось бы, далеко не в самых лучших отношениях, и натянутые между ними струны все еще продолжали звенеть, грозя порваться в любой момент. Тюремщик же, хоть и сидел к комбату спина к спине, будто чувствовал на себе его полный укоризны взгляд, отчего краснел, как юнец в стриптиз-баре и час от часу ловил себя на мысли, что все еще продолжает умственный спор с ним, угрожая, доказывая что-то или оправдываясь.