Тем временем в наших умах все еще сохранялась картинка, предназначенная для оставшихся дома родственниц и подруг: мы на поле боя, припав к земле в воронках от снарядов, отважно строчим на портативных машинках под градом рвущейся шрапнели, чтобы тут же передать свои репортажи туземному гонцу, который нанижет их на раздвоенную палочку и побежит по назначению сквозь облака ядовитого газа. Мы официально обращались за разрешением на передвижение по стране, освобождая правительство от какой-либо ответственности за нашу безопасность, и ожидали незамедлительного ответа.

У Радикала, который знал свое дело, таких иллюзий не было. Суд, правительственные учреждения и различные представительства – это все «новостные центры». А его место – возле пункта радиосвязи. Совершенно иначе мыслил мой непосредственный сосед по «Немецкому дому», американец, который объявил о своем предстоящем отбытии в Тыграй. Под нашими окнами целая бригада заколачивала ящики с его провизией, а в стойлах ожидал караван самых крупных мулов. Радикал уже переоделся из столичной одежды и ходил по раскисшим улицам так, будто пробивался через отсутствующие на карте джунгли. Бедолага, он был одним из когорты, окружавшей Лоренцо в Десси.

Казалось, Аддис замер.

Мистер Рикетт, правда, подпитывал наши надежды на хороший материал. На второй день нашего пребывания он пообещал мне, что в субботу вечером поступят важные новости. Наступила суббота, и он довольно уныло признался, что ничего не смог организовать; сказал, что подвижки, вероятно, будут в следующую среду. Складывалось впечатление, что он сам увяз в бесконечных отсрочках, свойственных абиссинской официальной жизни, и что я даже через десять дней застану его за какими-нибудь дискуссиями в «Немецком доме». Соответственно, мы с Патриком Балфуром, старинным приятелем, который до меня работал корреспондентом «Ивнинг стэндард», решили в понедельник отправиться на юг по железной дороге.

В поезд набились беженцы. Самую безрадостную группу представляли собой греки с Родоса и Додеканеса. Многие из них родились в Абиссинии; почти все приехали в страну с греческим или турецким гражданством. Другого дома они не знали; это были квалифицированные ремесленники, которые зарабатывали здесь на более благополучную жизнь, нежели та, что сложилась бы у них среди своего народа. Затем в результате недоступных их пониманию изменений на карте они обнаружили, что внезапно стали итальянцами, а теперь их гонят на побережье с перспективой вербовки в рабочие бригады или в солдаты, чтобы заставить воевать с принявшей их страной. В нашем поезде таких было не один и не два: они задумчиво посасывали апельсины в вагоне второго класса.

Еще три года назад поездка из Дыре-Дауа в Харар занимала два дня. Теперь там проложили автомобильную дорогу.

Из Дыре-Дауа мы выехали незадолго до полудня. К нам с Патриком и его слугой присоединился еще один англичанин, старый знакомый по имени Чарльз Г., который отправился в поездку главным образом для того, чтобы развеяться. Еще с нами был моложавый и очень робкий абиссинский аристократ, который хотел, чтобы его подвезли, и внушал нам пустые надежды на свою полезность.

Мы отправились на двух автомобилях и, кружа по бесчисленным извилистым, крутым подъемам, со стонами преодолевая узкие, обрывистые участки горной дороги, вскоре оказались на перевале – раньше на это ушло бы четыре часа напряженной езды. Здесь находились блокпост, баррикада и новые ворота из рифленого железа, которые впоследствии описывались многими поэтически настроенными корреспондентами как древние «Врата рая».

Ворота эти определенно подчеркивали контраст между провинцией Харар и окружающей девственной природой. За ними лежала бесцветная пустая местность, которую было видно из поезда; миля за милей валунов и пыли, муравейников и кустов, а далеко на горизонте – раскаленная, плоская пустыня Данакиль, где в жарком мареве сходила на нет река Аваш. Впереди, за неприветливым абиссинским часовым, горы покрывал узор из полей с высокими стеблями сельскохозяйственных культур и кофейными террасами, из аккуратных маленьких ферм с палисадами цветущего молочая и верхушками соломенных крыш, украшенными яркими стеклянными бутылками и эмалированными ночными горшками. Не прошло и четырех часов после отъезда из Дыре-Дауа, как мы увидели стены и минареты Харара.

Возможно, я был чересчур велеречив, когда живописал моим компаньонам ожидающие нас красоты.

После всего, что мне запомнилось и было рассказано попутчикам, реальность слегка разочаровывала. В ней произошли перемены. Первое строение, которое приветствовало нас с близкого расстояния, представляло собой громоздкий, безобразный недостроенный дворец; белое с изогнутой передней стеной зубчато-европейское нечто, похожее на гостиницу южного побережья. Дворец стоял за городскими стенами, возвышаясь над кирпичной кладкой палевого цвета. В стенах зияли проломы, а вместо петляющей, как диктовала средневековая оборонная стратегия, узкой, идущей от главных ворот до центра города улочки, куда не выходило ни единого окна, под стенами была проложена совершенно прямая дорога. На ней стояла и двухэтажная гостиница с балконом, душем-ванной и неописуемой камерой ужаса, отмеченной на двери буквами «WC». Гостиницу держал жизнерадостный и корыстолюбивый грек по фамилии Карасселлос, про которого все без какой-либо на то причины говорили, что на самом деле он итальянец. Это здание, в котором мы взяли номера, было возведено напротив здания суда, и все пространство между ними занимало вавилонское столпотворение разгневанных истцов и ответчиков, которые разоблачали перед прохожими продажность судей, заведомо ложные показания свидетелей и порочность всей судебной системы, по милости которой они проиграли тяжбу. Примерно каждые полчаса дело доходило до рукопашной, и солдаты тут же затаскивали драчунов внутрь для немедленного наказания.

Но похоже, главное изменение коснулось соотношения между абиссинцами и харарцами. Судя по всему, в тот момент город был сугубо абиссинским. Здесь сосредоточилось большое количество войск. Было учреждено бельгийское военное училище. В связи с кризисом множились абиссинские чиновники, которые со своими женами и детьми заполонили весь город. Ряды харарцев быстро таяли; те, кто мог себе это позволить, бежали через границу на французскую или бельгийскую территорию, большинство же уходило в горы. Эти мирные жители не хотели выступать ни за одну из сторон в предстоящей битве, но особенно страшились, как бы их женщины не попали в лапы абиссинских солдат. Вместо восхитительных девушек, которых я описывал прежде, мы увидели обритые наголо, натертые маслом, похожие на губки головы, обтрепанные белые одежды, безвольные, мрачные лица и серебряные кресты идущих за абиссинскими солдатами проституток.

Позже к нам заглянул на стаканчик виски начальник полиции. Это был чиновник старой школы, питающий слабость к бутылке. В этот момент у начальника полиции был сильный насморк, и он заткнул ноздри листьями. Это придавало ему слегка угрожающий вид, но злонамеренности в нем не было. В Харар пока еще приезжало очень немного журналистов, и выданные пресс-бюро маленькие желтые карточки – удостоверения личности, которые в Аддисе были объектом презрения, – здесь, похоже, воспринимались как свидетельства высокого статуса. Слуга Патрика, говоривший по-французски бегло, но нечленораздельно, выступил в качестве толмача. Иными словами, он поддерживал оживленный и нескончаемый разговор, в который время от времени вклинивались и мы.