— Это не ты. Это я. Я тебя использовала. — Мертвая отрешенность в ее голосе просто бесит меня.

— Для чего использовала? — Я весь трясусь от гнева.

— Это — последнее во мне, что не было угроблено. Я просто хотела покончить с этим. — Ногой она рисует круги на полу.

— Черт возьми, о чем ты говоришь?

Молчание. Больше я ничего не добьюсь. Вот так она меня ценит.

— Ты говоришь, что использовала меня, чтобы я тебя угробил? — Я стараюсь говорить спокойно, но даже сам не понимаю, откуда берется это спокойствие. Может, ее холодная отрешенность начинает передаваться мне. — Ну, тогда все понятно. — Я смеюсь, но это саркастический смех. Я шагаю через всю комнату, и мой кулак врезается в дверь спальни. В руку вонзается заноза. На мгновение Настя съежилась от страха, но быстро опомнилась. На ее лице — то же непроницаемое выражение, передо мной снова Настя.

— Ну и как? Получилось? Я тебя угробил?

Она кивает. Я снова рассмеялся; никакие другие звуки у меня не получаются.

— Черт, с ума сойти! — Я все смеюсь, должно быть, я сумасшедший. Поднимаю руки вверх: все, сдаюсь. — Ну что ж, поздравляю. Ты хотела, чтоб тебя угробили? А получилось, Солнышко, даже лучше: ты и меня угробила. Теперь мы оба — полное дерьмо.

Она стоит без движения. Молча уставилась в пол. Руки сжаты в кулаки, как и у меня.

Я присел — по-моему, у меня дрожат колени. Нагнулся, закрыл глаза ладонями. Я ее не вижу, но чувствую, что она еще здесь.

— Убирайся к черту из моего дома.

— Я предупреждала, что ты не должен меня любить, — еле слышно говорит она, как бы про себя.

— Поверь мне, Настя. Я тебя не люблю.

Она уходит, неслышно закрыв за собой дверь. Я впервые назвал ее по имени.

Настя

Настя. В его устах это имя — как звук битого стекла. То, что я переспала с Джошем, не страшно. А вот все остальное — страшно. Его голос. Лицо. Ужас от того, что все пошло наперекосяк. Он смотрел на меня с полнейшим недоумением, будто поверить не мог, что я так себя веду. И я его не виню: я и сама не могла поверить. Но все равно вела себя так. Такой уж я человек.

Настя

Теперь вся моя жизнь — сплошной ад, и я это заслужила, но я могу совладать с болью, раз уж сознательно избрала стезю страданий.

Дрю теперь ходит вокруг меня на цыпочках, и я его избегаю. Не хочу ввязывать в это дело. Он принадлежит Джошу. Почти все время я провожу в обществе Клэя. Или в одиночестве. Одиночество переносить было бы легче, если б я нравилась самой себе. Но в данный момент я себе не нравлюсь. Совсем.

Труднее всего четвертый и пятый уроки, ведь там я его вижу и не могу притворяться, будто в моей жизни его никогда не было, — это я внушаю себе все остальное время. Как будто поможет… Как будто что-то может помочь. Я могла бы сделать вид, что не наблюдаю за ним, что у меня достаточно решимости и самоуважения не допустить, чтобы он заметил, как я смотрю на него, но самодисциплины не хватает. Каждый день я даю себе слово, что не буду смотреть, и все равно смотрю. Хорошо хоть, что он ни разу не перехватил мой взгляд. Ведь он-то на меня не смотрит. И не надо. Я его недостойна.

В жизни должно быть много таких, как Джош Беннетт. Но нет. У меня был единственный.

А я его прогнала.

Однажды Марго садится за стол на кухне, за которым я сижу и делаю вид, будто читаю стихотворение, хотя пока не поняла ни слова. Теперь я выполняю домашние задания в большем объеме. А уж сколько миль пробегаю — и не счесть.

— Я обратила внимание, что ты вроде бы снова живешь здесь, — говорит Марго.

Я пристально смотрю на строки стихотворения, как будто от этого они оторвутся от страницы и вплывут в мое сознание.

— Я спросила бы тебя, не хочешь ли это обсудить. — Она улыбается уголками губ, пытается установить контакт, но это бессмысленно. В данный момент все бессмысленно. В том числе я сама.

Я даже стала ездить на выходные к родителям, чтобы меня не ждали на воскресные ужины. Возможно, это — единственный мой шаг, имеющий хоть какой-то смысл.

Никто не спрашивает, почему я вдруг стала приезжать. Приехала — и хорошо.

В один из приездов я получила альтернативный подарок на день рождения. Телефон я не взяла, и мама подарила мне фотоаппарат. Он попроще, не такой навороченный, как у нее, но дело не в этом. Не фотоаппарат она мне подарила, а частичку себя самой. В качестве замены частички меня. Не знаю, удачная эта идея или неудачная, но мне надоедает судить о поступках других людей, пытаться их разгадать, так как я начинаю понимать, в чем состоит настоящая проблема: она — во мне. У меня больше нет Джоша. И Дрю я, в общем-то, потеряла. Мне нужна моя мама. Нужно тепло ее беззаветной любви, причем настолько, что цена даже не имеет значения; впервые за три года я, возможно, готова это признать, пусть и мысленно.

Мы пока не разговариваем, но все может быть.

Мама учит меня пользоваться фотоаппаратом, мы вместе бродим по округе, фотографируем все подряд. Она не докучает мне указаниями о формате изображения и композиции. Бывает, у меня дрогнет рука, и снимок испорчен, но мы не придаем этому значения.

По воскресеньям я учу папу печь блины из муки, а не из полуфабрикатов; ничего особенного, просто печешь на сковороде, у меня это неплохо получается.

Ничто не идеально. Пока даже не хорошо, но все возможно…

Сегодня я по нему скучаю. Я скучаю по нему каждый день. Я как-то даже зашла в магазин «Хоум депот», чтобы пройтись по отделу пиломатериалов и ощутить знакомые запахи.

В обеденный перерыв в школе я опять прячусь в туалетах. Клэй опять подкладывает книгу, чтобы дверь не закрывалась, но мы оба ведем себя так, будто это ничего не значит.

Мои ладони снова становятся мягкими.

На следующей неделе Джошу исполнится 18 лет.

Джош

— А это от кого? — спрашиваю я миссис Лейтон, когда она вручает мне последний лежащий на столе подарок. Мы поужинали, задули свечки на торте, как полагается. Желание я не загадывал. Мне совершенно не хочется быть здесь.

— Это я нашла сегодня днем на крыльце. Там был листочек бумаги, но на нем только твое имя. Открытки не было.

Я разрываю оберточную бумагу и вот теперь хочу исчезнуть отсюда сию же минуту, чтобы пережить этот момент в одиночестве. Хочу рассмотреть то, что у меня в руках, но чтобы при этом за мной никто не наблюдал.

Это рамка, обычная рамка черного цвета. Ничего особенного. Но вставленный в нее рисунок поражает меня, сбивает с ног и как будто продолжает пинать.

Я убираю остатки оберточной бумаги, и на пол падает фотография, торчавшая из-под края рамки. Дрю поднимает снимок и рассматривает его, затем передает мне, и я чувствую, что ему хочется подольше подержать снимок в руке.