«Но ведь ты же совсем другая, — говорил Марии Боян, — постарайся хоть немного, ты ведь представляешь и меня перед этими людьми».

«И в самом деле?» — испуганно вздрагивала Мария, словно хотела сказать совсем другое: «Какой во всем этом смысл, я ведь несчастлива».

Теперь он забавлялся, наблюдая за неестественным оживлением и мельтешением своих партнеров и их завистливых супруг. И раньше Краси Дионов часто заглядывал к нему в офис, хотя в последние годы, как правило, совершенно беспричинно, просто, чтобы увидеть Магдалину. Он угрожающе зыркал на нее голубым глазом, раздевал ее слащаво-карим и усаживался перед его письменным столом, по-хозяйски закидывая на него ноги, как в самом дешевом вестерне.

«Слушай, братан, — умоляюще клянчил он, — ну дай подержаться за твою сучку. Ты прям собака на сене — сам не гам и другому не дам, такой материал зазря пропадает!»

В эти загульные ночи Краси целовал Магдалине руку, осыпал ее пошлыми провинциальными комплиментами и заваливал букетами цветов, которые даже он сам с трудом мог обхватить. Сознание того, что судьба сыграла с ним такую злую шутку: сначала поманила надеждой на взаимность, а потом отняла навсегда этот лакомый кусочек, доводила его до бешенства. В тех редких случаях, когда женщины ему отказывали, Краси называл их сучками. Работая в офисе, Магдалина все еще была для него труднодостижимым будущим, а сейчас, в доме у Бояна, стала безвозвратно упущенным прошлым, она действовала на него как наркотик, он впал от нее в зависимость. Магдалина стала самой утонченной и раздражающей частью его ненависти к Бояну. Его взгляд неотрывно повсюду следовал за ней, липнул к ее бедрам и декольте, его лицо темнело от неудержимого желания вывалять ее в грязи, ограбить Бояна. Часто, прервав веселье, он надолго закрывался в туалете — Боян был уверен, что он там онанирует, — и возвращался, улыбаясь, но не с облегчением, а с завистью.

— Ты страшно нравишься Краси, — как-то раз небрежно заметил Боян.

— Это потому, что он тебя ненавидит, — проницательно ответила она, — чертов подонок, вот кто он.

Под конец на приемах подавалось французское шампанское, сама Магдалина была этим шампанским, Боян чувствовал терпкий привкус ее тела, присущий только ей аромат молодости и беззаботности. Он хотел, чтобы она почувствовала себя ровней всем им, но вдруг понял, что это не он, а она помогла ему признать ее в себе. Одним зимним снежным вечером, когда мир за окном налился мертвенной синевой, он, оторвавшись от тоскливого пейзажа за окном, сказал:

— Баста. Хватит развлечений.

— Надоело мной хвастаться? — рассмеялась она.

— На улице такая тишина… — невпопад ответил он. — Холодно и тихо.

Они замолчали. Забылись. Заслушались. Кто-то в соседнем дворе рубил дрова. Магдалина зябко поежилась, села в кожаное кресло и засмотрелась на огонь в камине. Отблески живого огня приливами и отливами играли на ее лице, меняя его выражение.

— Можешь меня выслушать? — Она облизала губы, — мне нужно сказать тебе что-то важное.

— Да, — ответил он.

— Я чувствую… Как бы это точнее сказать… ты хочешь, чтобы я стала другой.

Он хотел ей ответить, но она остановила его движением руки и закурила сигарету.

— Хочешь, чтобы я была сама собой, но и немного походила на твою жену, да?

— Нет, — соврал Боян.

— Тогда скажи, какой ты хочешь, чтобы я была, — настаивала Магдалина.

— Такой, какая ты есть.

— Я постараюсь… — сказала она, а потом быстро добавила: — Я помогу тебе.

— В чем? — удивленно спросил он.

— Забыть ее, — ответила Магдалина и уронила лицо в ладони.

Мария? Что он помнил о Марии, кроме ее смущенного заикания? Году в девяносто седьмом, когда началась распродажа дышащих на ладан предприятий, когда он уже приобрел два сахарных завода, маслобойню для производства подсолнечного масла и крупные мельницы, аппетитный винзавод в плевенском селе, сеть придорожных бистро «Хай!» и прилежащие к ним автозаправки, уже после того, как они сцепились с Пашевым за российский газ (у обоих были достаточно острые зубы, но все же тогда они договорились и распилили между собой этот куш), Боян твердо решил прибрать к рукам гигантский завод по производству целлюлозы и бумаги, стоявший на берегу Дуная. Этот гигант, плод мегаломании, мог обеспечит бумагой весь Балканский полуостров. Он строился во времена, когда из Коми в Болгарию тек обильный поток дешевой древесины. Сейчас завод дышал на ладан, выдавая продукцию относительно хорошего качества, но стоившую дороже российской газетной бумаги. Но главное — на заводе была какая-то навороченная машина, стоившая не менее пятидесяти миллионов долларов, раз греческий миллионер Василианис давал за нее не глядя семнадцать с половиной миллионов. Самым соблазнительным было то, что Боян решил заполучить погрязший в долгах завод за один лев.

Он уже многие годы прикармливал троих известных журналистов в самых престижных и многотиражных столичных газетах. Они обходились ему недешево, но взамен представляли бесценную информацию. Очень редко, только, когда этого требовали исключительные обстоятельства, он заказывал статьи — учитывая безупречную профессиональную репутацию этих журналюг и их имидж беспристрастных аналитиков, каждая такая статья попадала точно в цель. Он встретился с каждым из них, как всегда, в кафе отеля «Рэдиссон». Почти ничего не сказал, но на то они и были профессионалами — поняли все с полуслова. На следующей неделе в самых крупных газетах вышли на развороте компетентные и ехидные анализы состояния целлюлозно-бумажного колосса на глиняных ногах, разбудившие дремлющее общественное мнение. Получился хорошо срежиссированный громогласный скандал, вызванный весьма искусно, дерзко, с фантазией. Резонанс получился огромный, словесные баталии перекочевали в парламент. Правительство и Агентство по приватизации были обвинены в преступном бездействии. Дискуссия выплеснулась на экраны Национального телевидения.

С министром экономики он, как всегда, обедал в ресторане «Дом со старинными часами». Случайно, разумеется. Настолько случайно, что они с трудом узнали друг друга. Министр был чревоугодником и гастрономом, но понимал, что Боян пригласил его сюда не есть. Для начала он заказал себе «салат по-пастушьи», жареные кабачки под чесночным соусом, тушеную перепелку и белые грибы, запеченные на решетке — обильно, вкусно и незамысловато. Министр улыбался. Чувствовалось, что он нервничает.

— Какая невероятная, счастливая встреча, — громогласно произнес министр, хоть кроме Бояна рядом никого не было. — Люблю местную кухню, вот, выдалась свободная минутка, решил перекусить, а здесь — гора в вашем лице, господин Тилев, пришла к Магомету.

— Вы мне льстите, господин министр, позвольте же тогда скромному Магомету разделись с вами трапезу.

— Производители вашего масштаба — основа нашей новой хм… так сказать, экономической философии… — министр осыпал его комплиментами, не веря ни единому своему слову. Его не покидало напряжение. Ресторан был подозрительно пуст. Он боялся, что их подслушивают, поэтому говорил слишком громко. — Вы, господин Тилев, и богоизбранные, подобные вам, должны оказать помощь стране. Что нам досталось в наследство от предыдущего правительства?.. Руины и смрад. Разруха и грязь по… — резким движением, словно готовясь отрезать себе голову, он резанул по короткой морщинистой шее.