Такая идея и ему приходила в голову, он боялся, что эти идиоты в парламенте внесут изменения в Закон о земле и разрешат продавать ее иностранцам. Тогда ее цена немедленно подскочит, и он упустит золотой шанс, но больше всего боялся обездвижить свои деньги, позволить им погрузиться в бездействие, дать им погрязнуть в ожидании.

— У тебя безошибочная интуиция, я тебя обязательно послушаюсь — выкуплю четверть Болгарии, но через несколько лет. А сейчас мне нужно спешить, понимаешь, время поджимает.

— Сбрось обороты, а то мне становится страшно… — сказала она и добавила с нажимом: — Порой мне кажется, что ты сам себе не веришь.

— Не верю — во что?

— Сам себе не веришь… — она запнулась, прикурила сигарету и засмотрелась в лобовое стекло, — что все, что у тебя есть, тебе действительно принадлежит.

Он вдруг почувствовал, как грусть, разъедающая его кислота грусти, перерастает в раздвоение, в необъяснимую, беспричинную жестокость. Испытал знакомое (как тогда, на окружном шоссе) желание изнасиловать Магдалину, надругаться над ее душой, наказать и очернить ее красоту. Он резко нажал на тормоза и съехал на обочину, чуть не угодив в придорожную канавку.

— Мне не хватает… — слова ускользали от него, он задыхался, накатило удушье, — не хватает…

— Не хватает свободы? — остановила его она. — Той, купленной свободы, уверенности в том, что все, что у тебя есть, принадлежит тебе?

Она оставила сигарету в пепельнице, прижалась к нему, обняла, и он почувствовал ее дыхание, губы, свое право обладать ею, ее самоотверженность и готовность принадлежать только ему, их примирение. Ее нос щекотал ему ухо.

— Наверное, в этом платье я похожа на монахиню… — сказала Магдалина.

* * *

Напряженность того разговора осела в его душе подобно кофейной гуще на дне чашки. Беспощадная проницательность Магдалины его смутила и огорчила. Ее слова о купленной свободе грызли Бояна, ему казалось, он слышал их и раньше, даже произносил их сам… словно она подслушала его мысли. Наверное, именно поэтому он так самозабвенно мечтал о порядке и законности — четкие правила в ведении бизнеса означали безопасность и надежность, регламентировали мораль денег, подчинение им всего остального. Он чувствовал свою силу, и пока что ему ничего не угрожало, но чтобы выжить и уцелеть любое дело нуждается в перспективе, любая Империя существует, пока расширяется. Тот ветхозаветный властитель баварской легкой промышленности из Мюнхена был прав. Боян знал с два десятка банкиров и преуспевших мошенников, ставших маньяками, потерявших реальное представление о жизни и о себе, почти обезумевших. Вместо того, чтобы с любовью и терпением культивировать свои деньги, они накупили по несколько Мерседесов такого класса, каким не пользовался даже управляющий «Дойчебанка», ограбили людей и пустили по ветру их сбережения, а сейчас не могут оплатить даже отопление в своих хоромах. Именно в этой атмосфере психоза, при всеобщей деградации Боян видел свой шанс, он крылся в его благоразумии и намерении сохранить и использовать свою нормальность.

Тем не менее часто, особенно в вечерние часы подведения итогов, им овладевали сомнения. Он думал о том, что Болгария невелика, что сам он незначителен, провинциально мелок, что ему недостает размаха. Его грызла, почти сокрушала догадка, что он, наверное, никогда не будет принят в то, самое подлинное масонство, которое создает настоящее, знает тайны будущего и управляет им. Потому что деньги — это, прежде всего, накопленное и сохраненное время, История всего мира. Вопреки претензиям к Краси Дионову, Боян догадывался, что и его собственные деньги все еще пугливо-провинциальны, ему не удавалось очистить их от эмоций, от предметности и перевести в абстрактную категорию. Казалось, они были не совсем его — и не потому что он их украл, он уже давно избавился от угрызений совести по этому поводу, а потому что они были домашними, рукотворными. Порой его охватывала такая же неуверенность, как тогда, в «Нью-Отани», на воняющем выхлопными газами подземном паркинге, когда ему пришлось пересчитать свой первый мешок денег. В соответствии с законами бизнеса он постепенно самоизолировался, до такой степени закрылся в непроницаемом сейфе собственного подсознания, что не мог в него даже заглянуть. Но Магдалина смогла. Она подобрала шифр и беззастенчиво, грубо, как взломщик, влезла ему в душу, узнав о нем больше, чем он мог позволить. Не только ей, но даже самому себе. Вот этого он не хотел ей прощать. И не простил.

Его раздражение неимоверно возросло, когда в один мартовский день к нему в офис пришел Маринов. Боян подготовил сделку по продаже грекам двухсот тысяч тонн российского металла — сделка была рассчитана на год, чистая и выгодная. Греки уже перевели банковский аккредитив в Москву, но деньги русские должны были получить только после поставки всего товара. Риска там не было, прибыль ожидалась весьма внушительная. Маринов был мелким перекупщиком, работавшим с какой-то британской фирмой и использовавшим наработанные ею на российском рынке связи. Человек он был до крайности занудливый, многословный и суетливый, казалось, у него двигались все части тела, он потирал руки, барабанил по столу пальцами и постоянно что-то трогал на письменном столе Бояна. Его это бесило. Раздражала и необходимость платить этому пугалу по полтора доллара за тонну, которые тот, бесспорно, заслужил.

— Мамочки, если все срастется, вы понимаете… — Маринов ожесточенно поскреб в затылке.

— Да все уже срослось, — резко прервал его Боян.

— Благодаря вам, господин Тилев, вы просто блеск! — он снова почесал темя, а потом, украдкой посмотрев на свои ногти, подул на них. — Вы и ваша компаньонка.

— Какая компаньонка? — не понял Боян.

— Она тоже блеск, дьявольски красива, конечно, но мозги у нее… таких еще поискать, — легкомысленно выпалил Маринов, кивнув в сторону приемной, куда вышла Магдалина, чтобы внести поправки в договор и распечатать его.

Боян почувствовал, как кровь ударила ему в голову, протянул руку, выдернул у Маринова свое пресс-папье и еле сдержался, чтобы не швырнуть им в него. От гнева у него потемнело в глазах.

— У меня нет компаньонов, господин Маринов, — прошипел он. — Это моя помощница.

— Ах, вот как! Простите. Откуда мне знать?

Вечером, когда они ехали с работы, Боян пристально глянул Магдалине в лицо, на котором мелькало отражение уличных огней. В сиянии реклам оно постоянно менялось, ускользало от него, казалось спокойным и надменным. Снова нахлынула ярость — он сжал кулаки, ногти до боли впились в ладони.

— Мне нужно сказать тебе что-то важное, — проронил он. — Это касается тебя лично. Сегодня я тебя уволил.

— Решил сэкономить на зарплате? — рассмеялась Магдалина, ее рука расслабилась и незаметно погладила его.

— Я вполне серьезно. Это ведь идиотизм, совершенно немыслимое дело, чтобы ты, моя будущая супруга, работала у меня секретаршей.

— Но ведь я тебе нужна… — она запнулась, едва не сказав: «Я единственная, кому ты можешь доверять».