– Тогда давайте не просто пригрозим, а правда подадим, – сказал Джесс.

Со временем я узнал, что под градусом Джесс становился храбрее, но Карлотта – ранимее. Она покачала головой:

– Я не в силах через это пройти.

– Джесс, идея с иском неудачная, – сказал я. – Но как линия защиты – отличная.

В итоге судебное заседание было назначено только на конец июня. Хотя мои помощники продолжали собирать все больше доказательств против полицейских, мне почти ничего не требовалось обговаривать с Джессом и Карлоттой. Если дело не будет отклонено, что ж – попробуем затянуть разбирательство, и тогда останется полагаться только на Бога. Но я все равно каждую пятницу бывал в квартире на Телеграф-авеню. Моя жена Черил сердилась и ревновала. Я впервые – если не считать гандбольных матчей – взялся ходить куда-то без нее. Она не понимала, почему ей со мной нельзя. А я не мог объяснить, почему нельзя, даже самому себе. Однажды она даже заявила, что у меня, видно, роман.

Это было похоже на роман. Непредсказуемо, волнительно. По пятницам я весь день сгорал от нетерпения. Я был влюблен в них всех. Иногда играл с Джессом, Джо и Беном – сыном Карлотты – в покер или на бильярде. Джесс научил меня, как быть хорошим игроком в покер, как быть хорошим бильярдистом. Я по-детски упивался своей крутизной, когда бесстрашно входил вместе с ними в бильярдные в нехороших кварталах. Если с нами был Джо, мы где угодно чувствовали себя как за каменной стеной.

– Это как держать питбуля, только Джо дешевле прокормить, – говорил Джесс.

– От него и другая польза есть, – говорил Бен. – Он умеет открывать бутылки зубами. И смеется лучше всех.

Так и было. Джо говорил редко, но юмор улавливал моментально.

Иногда мы гуляли с Беном по деловому центру Окленда, и он фотографировал. Карлотта приучила нас складывать пальцы “рамкой” и смотреть в нее – кадрировать реальность. Я сказал Бену, что стал видеть мир иначе.

А Джо нравилось потихоньку протыриваться в кадр. Отпечатав контрольки, Бен обнаруживал на снимках Джо: сидит на крылечке с какими-то алкашами или стоит в подворотне, прикидываясь, что заблудился, или спорит с мясником-китайцем насчет утки.

Как-то в пятницу Бен принес камеру “Минолта”, сказал, что продаст ее мне за пятьдесят долларов. По рукам! Я был в восторге. А потом заметил, что деньги он сунул Джо, и это меня озадачило.

– Прежде чем вставлять пленку, поиграйся с ней. Просто погуляй сначала с ней по городу, глядя в видоискатель. Я половину времени хожу с незаряженным фотоаппаратом.

Первые снимки я сделал в магазине в нескольких кварталах от своей конторы. Там продаются непарные ботинки, доллар штука. В левом углу – кучи ношеных левых ботинок, в правом – кучи правых. Старики. Нищая молодежь. Седой продавец в кресле-качалке, кладет деньги в коробку от овсяных хлопьев “Квакер”.

Этой первой пленке я радовался так, как ничему уже давно не радовался, даже выигранным делам. Когда я принес отпечатки, все показали мне пять пальцев. А Карлотта меня обняла.

Несколько раз мы с Беном ходили спозаранку в Чайнатаун, в район складов. Это был хороший способ узнать человека поближе. Я ловил в объектив детишек в школьной форме, он – руки какого-нибудь старика. Я признался Бену, что мне как-то неудобно снимать людей: кажется, что я веду себя назойливо, неучтиво.

– С этим мне помогли мама и Джесс. Они всегда со всеми заговаривают, и с ними все общаются. Если я не могу сделать снимок так, чтобы человек меня не заметил, я завожу разговор, подхожу, спрашиваю: “Вы не против, если я вас сфотографирую?” Чаще всего они говорят: “Конечно, я против, кретин”. Но иногда они не против.

Несколько раз мы разговаривали о Карлотте и Джессе. Меня удивило его негодование – ведь они все вроде бы прекрасно ладили.

– Да, я злюсь, как тут не злиться. Отчасти это у меня в голове детство играет. Они – не разлей вода, а меня типа бросили, и я чувствую ревность, я типа как потерял свою мать и лучшего друга сразу. Но сердце мне подсказывает: на самом деле все идет хорошо. Раньше я никогда не видел их счастливыми – ни ее, ни его. Вот только они распаляют друг в друге тягу к саморазрушению, самобичеванию. С тех пор как они переехали на Телеграф, он не играет на гитаре, она ничего не пишет. Они разбазаривают его деньги почем зря: в основном пропивают.

– У меня никогда нет ощущения, что они нетрезвые, – сказал я.

– Это потому, что ты никогда не видел их трезвыми. И вообще, настоящая пьянка начинается, только когда мы уходим. Тогда они носятся по городу, гоняются за пожарными машинами, бог знает что творят. Однажды пролезли на склад почтамта, и их там обстреляли. По крайней мере, в пьяном виде они добрые. Просто немыслимо нежны друг с другом. Она никогда не обижала нас, своих детей, никогда не била. Она нас любит. И поэтому мне совершенно непонятно, почему она не пытается вернуть моих братьев домой.

В другой раз, на Телеграф, он показал мне текст песни, написанной Джессом. Текст был хороший. Зрелый, ироничный, нежный. Напомнил мне Дилана, Тома Уэйтса и Джонни Кэша в одном флаконе. Бен также сунул мне “Атлантик Мансли”, где был напечатан ее рассказ. Я уже прочел этот рассказ несколько месяцев назад, нашел его блестящим. “Ребята, вы, значит, так здорово пишете?” Оба небрежно пожали плечами.

Бен говорил логично, но я не замечал в них никакого самобичевания, никакого разрушительного начала. В их обществе во мне, казалось, пробуждалось нечто позитивное, сентиментальное.

Однажды Карлотта и я стояли вдвоем на террасе. Я спросил, почему мне так хорошо здесь:

– Может, просто потому, что они все молодые?

Она засмеялась:

– Тут молодых нет. Бен с рождения старичок. Я никогда не была юной. И ты, наверно, тоже с детства был старичком, а тебе мы нравимся, потому что с нами можно валять дурака. Играть – это же райское наслаждение, правда? Тебе нравится ходить сюда, потому что вся твоя остальная жизнь остается за дверью. Ты никогда не упоминаешь о своей жене – значит, с ней у тебя не все гладко. На работе у тебя наверняка полно проблем. Джесс дает всем позволение быть самими собой и думать о самих себе. Он как бы говорит всем: эгоистом быть незазорно.

– Быть с Джессом – это такая медитация, – продолжала она. – Как сидеть в позе лотоса, как плавать в камере сенсорной депривации. Прошлое и будущее исчезают. Проблемы и решения исчезают. Время исчезает, а настоящее расцвечивается тонкими нюансами и существует в рамках одной-единственной секунды, только сейчас, совсем как в кадрах, которые мы очерчиваем пальцами.

Я видел, что она пьяна, но все равно понимал, что она хочет этим сказать, понимал, что она совершенно права.

Одно время Джесс и Мэгги каждую ночь спали на крышах в деловом квартале, каждый раз – на новых. Мне было непонятно, к чему эти затеи, и тогда они взяли меня с собой на крышу. Сначала мы отыскали здание со старой железной пожарной лестницей, и Джесс, высоко подпрыгнув, опустил ее нижнюю секцию. Когда мы вскарабкались на первую площадку, Джесс поднял нижнюю секцию обратно. Потом мы залезли на самый верх. Странное и волшебное ощущение – смотреть вдаль на дельту, на залив. За мостом Золотые Ворота догорал розовый закат. Центр Окленда был тих и безлюден. “В выходные тут – как в фильме «На берегу»[227]”, – сказал Джесс.