провоцируемые приезжими потребителями, происходили во дворах, на тротуарах и улицах их города, центральные власти склонялись к логике «общественного порядка», которой придерживались правоохранительные органы, жертвуя логикой «общественной нейтральности», лежащей в основе политики «свободной торговли». Таким образом они открыли дорогу к лоббированию интересов правоохранительных органов в других городах[437]. Однако, пока дело касалось промышленных товаров, власти подчеркивали исключительное положение столицы. Единственным городом, на который было распространено действие приказа о высылке, был Ленинград – соответствующие указания были даны через месяц после московского постановления[438].

Как и в случае со многими «административными мерами» в экономической сфере, последствия принятия этого постановления были неоднозначны. Очереди, может, и стали короче, но они вовсе не исчезли. Они образовывались позже, но все равно создавали проблемы. Одно из немногих критических замечаний, прозвучавших на встрече управляющих универмагами в Москве 9 апреля, заключалось в том, что, хотя необходимость разгонять очереди и понятна, «нет причин провоцировать ситуации, в которых собравшиеся перед открытием магазина люди будут толпой бросаться на двери». В магазине № 3 сети Ростекстилыпвейторга толпа «практически разбила все витрины и двери» за несколько дней после вступления тайного постановления в силу[439]. Месяц спустя было разрешено вставать в очередь за полчаса до открытия магазинов. В новых магазинах на окраинах города это позволило сдерживать число ожидающих до посильных 200–250 человек, но некоторые магазины все еще сообщали о поразительных очередях: до 7000 человек каждое утро у Дзержинского и Ленинградского универмагов Наркомата торговли СССР и 4000 человек у Даниловского универмага, продающего галантерею. Единственным решением, предложенным московским торговым отделом, было упразднить торговлю хлопчатобумажной тканью в показательных магазинах[440]. В это время управляющие магазинами и сотрудники милиции обвиняли в проблемах друг друга. Представителей правоохранительных органов, например, в том, что они усугубляют неразбериху, позволяя знакомым проходить в начало очереди, беря взятки или даже самостоятельно покупая товары[441].

Этот эпизод показывает нравственный облик торговых управляющих «культурными» торговыми заведениями в интересном, хотя и не очень выгодном для них свете. Как и представители правоохранительных органов, управляющие магазинами следили за развитием ситуации со столичными очередями в течение следующего месяца. Самой заметной особенностью обсуждений и отчетов по этому вопросу является столичный шовинизм с яркой антикрестьянской окраской. Уже 9 апреля управляющие магазинами выразили удовлетворение новым постановлением, поскольку москвичи теперь составляли большинство покупателей. Сосредоточившись на нуждах своего конкретного «первостепенного контингента», управляющие были рады пожертвовать интересами приезжих ради защиты доступности товаров для московских потребителей. Например, для директора Мосторговского магазина № 131 поводом для гордости было то, что он «внимательно следил за составом очереди. Если первыми в очереди стоят московские потребители, я, соответственно, отпускаю лучшие товары». Несмотря на предпочтения директора, проведенная 5 мая выборочная проверка показала, что целых 53 % посетителей его магазина не были местными (утверждалось, что общесистемная норма снизилась до 5-10 %)[442].

Изменившийся в пользу москвичей состав очередей привел и к небольшому изменению ассортимента товаров, за которыми они выстраивались: самой желаемой продолжала быть хлопковая ткань, как и жестяные кастрюли, керосиновые лампы и примусы, но более дорогие товары – шерсть и шелк, готовая одежда и модная обувь – также провоцировали образование длинных очередей. Сосредоточившись на престиже своих магазинов, который выражался в посещении их потребителями более высокого класса, руководство оказалось гораздо более восприимчивым к требованиям таких потребителей и прикладывало усилия к расширению соответствующих товарных линий. Помимо других особенностей, покупатели шелковых платьев, вероятно, были более «культурными», чем те, кто стоял в очереди за хлопчатобумажной тканью. По словам одного управляющего магазином, «посадившего голос», пытаясь поддержать порядок в очереди еще до выхода постановления: «…ты подходишь к очереди и спрашиваешь, “за чем вы стоите?”, а ответ всегда один: “за тем, что дают”»[443].

Как и другие городские жители, управляющие магазинами зачастую приравнивали провинциальных потребителей к «спекулянтам» – примечательно, что это обвинение отсутствовало в тайных докладах милиции о хлебных очередях в 1937 году. Следует ли толковать его как изменение в практиках обмена или как разницу в восприятии? С одной стороны, несомненно, что значительное число приезжих покупателей действительно планировало перепродать купленную ткань. Продавцы, управляющие магазинами и милиционеры ежедневно видели одни и те же лица, а в течение недели после принятия постановления милиция конфисковала 42 650 метров ткани у приезжих, которые превысили лимит своей покупки в 50 метров. Некоторые из них, возможно, запасались из страха перед грядущей войной, но большинство, скорее всего, планировало перепродать ткань на базаре в своем регионе. Как мы увидим в шестой главе, поездки в большие города были одним из самых значительных – а скорее, и самым значительным – путей добычи товаров, продаваемых на уличных базарах по всей России. Судя по тому, что председатели колхозов обвинялись в выдаче «фальшивых документов» для поездок в Москву за тканями, сельским жителям была нужна подобная торговля. Председатели колхозов не меньше, чем управляющие заводами, были заинтересованы в найме торговых агентов. С точки зрения провинциальных жителей, это вовсе не являлось спекуляцией. Таким образом, практика приобретения товаров с целью перепродажи была действительно распространена среди приезжающих в большие города покупателей. С другой стороны, нет никаких оснований для вывода о том, что эта тенденция каким-либо образом отличалась от тенденций 1937 года. И наконец, нет также причин считать, что только приезжающие из регионов стремились перепродать приобретенные товары. В Ленинграде в том же году группа работающих матерей считала причиной очередей неработающих домохозяек, «которым больше нечем заняться, они стоят в очереди с утра до вечера, скупают все и потом перепродают на рынке»[444]. В это же время в Москве представители рабочего класса начали приносить в магазины настоящие или фальшивые документы от местных ЗАГСов, в которых говорилось, что предъявитель пережил утрату члена семьи и магазин должен выдать ему десять метров ткани для савана[445].

Видный историк торговли советского периода Г. А. Дихтяр предоставил следующий анализ дефицита периода с 1938 по 1940 год:

Несмотря на рост товарного потребления в годы довоенных пятилеток, платежеспособный спрос населения на товары удовлетворялся далеко не полностью. Более того, из-за отставания темпов роста розничного товарооборота в довоенные годы от наметок плана разрыв между товарооборотом и покупательными фондами населения еще более увеличился, так как денежные доходы населения росли даже быстрее, чем предусматривалось пятилетним планом. <…> Фактически покупательный фонд городского и сельского населения страны, по исчислениям Научно-исследовательского института Наркомторга СССР, составил уже в 1939 г. 17,4 млрд руб. Розничный же товарооборот государственной и кооперативной торговли (включая общественное питание) составил в