с неурожаем; они усилились в феврале следующего года, когда истощились имевшиеся запасы. Крестьяне снова потянулись в города, а учителя, рабочие и чиновники низшего звена не выходили на работу, чтобы присоединиться к ним в длинных очередях у продовольственных магазинов. Запасы хлеба повсеместно были недостаточными для удовлетворения потребительского спроса. Ежедневно огромное число покупателей было вынуждено расходиться по домам с пустыми руками после пяти-шести часов ожидания. В одной деревне, согласно данным органов безопасности, выдавалось всего 70 килограммов хлеба в день при «реальном спросе в 350 килограмм». В период, когда температура воздуха опускалась до -35 градусов, очереди возникали за четыре-шесть часов до открытия магазинов. В некоторых местах начинались драки, а толкотня, ругань и шумные споры были повсеместны. Как и в революционный период, матери приходили с младенцами во время работы магазинов, надеясь уговорить людей пропустить их без очереди. Естественно, люди пытались купить столько хлеба, сколько могли. В частности, крестьяне разбивали лагерь на окраине города и по несколько дней стояли в разных очередях[420].

Можно выделить три главные причины произошедшего. Первая – это набор кризисных поведенческих моделей, которые не сильно изменились с 1917 года. Они мало отличаются от моделей поведения людей по всему миру в случаях голода. Вторая причина, о которой речь пойдет далее, – это сильное воздействие бюрократических и репрессивных механизмов социалистической политической культуры на силовые органы, управляющих кооперативами и партийных лидеров. Третья – это настроения крестьян-потребителей, которые стали понятны благодаря работе органов безопасности по отслеживанию настроений в очередях. Эти настроения, как и в 1918, и в 1930 годах, формировались бедностью и борьбой за выживание: крестьяне в очередях советовали друг другу закупаться хлебом (и водкой, и всем остальным), «пока не поздно», чтобы успеть заготовить сухари перед началом войны, о которой ходили слухи. Крестьяне также отмечали пристрастность чиновников: Аржиловский и другие толковали разницу между низкими закупочными и высокими розничными ценами как форму «государственной спекуляции»; были широко распространены обвинения правительства в заговоре с целью заморить крестьянство голодом. Несмотря на двадцать лет советского просвещения, крестьяне продолжали видеть кризис через призму традиционного мировоззрения. В частности, постоянной темой разговоров в сельских районах с 1929 по 1933 год был грядущий апокалипсис (например: «В Библии написано, что в 1937 году будет война и великий голод»). Что касается настоящего, то в каждой очереди говорили, что в других местах очереди были еще длиннее, а дефицит – острее. В Белозерске ходили слухи о детях, замерзающих насмерть в очередях в Вологде, соседней северной области, а в Пестово ходили слухи, что крестьяне отдаленных регионов умирают от голода[421].

Разговоры крестьян в очередях демонстрируют мышление, имеющее некоторые общие элементы с городским народным коммунизмом, – ориентацию на выживание, осуждение предметов роскоши и экспорта зерна. Однако крестьяне были настроены гораздо более враждебно, не отождествляя или почти не отождествляя себя с советским режимом. Подолгу стоя в очередях за хлебом в феврале, они обрушивались на власти с обвинениями или даже с угрозами: «Если мне председатель колхоза откажет в выдаче хлеба, то я первому ему всажу нож, а потом уже другим членам колхозной канцелярии» или «Если коммунисты не обеспечат нас хлебом, так мы их не сегодня-завтра всех перестреляем. Если положение не улучшится, то народ поднимет бунт». Находя поддержку в настроении разъяренной очереди, выступающие с подобными речами отбрасывали всякую осторожность. Атмосфера, царившая в очередях, побуждала к общему выражению досады, беспокойства и враждебности к власти. Последнее выступавшие крестьяне считали само собой разумеющимся: «все крестьянство против советской власти»; «советскую власть даже козел не любит, а все это потому, что при советской власти хлеба и того нет»[422].

Кажется очевидным, что в 1937 году очереди за хлебом были серьезным вызовом для недавно внедренных принципов «свободной торговли», не говоря уже о «культуре» торговли. Повсеместно продовольственные магазины заново установили или усилили ограничения для продаж в «одни руки». Некоторые города в Ленинградской области пошли еще дальше: в Пестово один хлебный магазин был перенесен на территорию крупнейшего в городе завода и стал доступен только работникам этого завода, а в карельском городе Олонец хлебные магазины перешли к распределению «по [социальной] категории». Когда вопрос вставал ребром, даже в отсутствие системы рационирования местные чиновники продолжали в первую очередь заботиться о снабжении своего основного контингента — преимущественно городских социальных групп, которым выделялись пайки в начале 1930-х годов[423]. В качестве реакции на кризис и на подобные «сепаратистские» действия в некоторых населенных пунктах, партийная организация Ленинградской области начала работать в нескольких направлениях. Местным исполнительным органам было приказано придерживаться принципов свободной торговли (для контроля за этим были отправлены инспекторы). Было назначено срочное, продлившееся всю ночь совещание ведущих политиков для обсуждения возможных решений проблемы снабжения хлебом, а в Центральный комитет и органы снабжения были направлены телеграммы с запросами на дополнительные поставки зерна, причем каждая – со все более отчаянными формулировками. Это ни к чему не привело, хотя в других регионах центральное правительство попыталось разрешить ситуацию через увольнения и аресты всех чиновников снабжения[424].

В Ленинградской области решение нашлось только у НКВД, а именно давно испытанный метод органов безопасности для исправления сбоев в поставках – «быстрые репрессии». Специальные агенты НКВД внедрялись в очереди в каждом городе и арестовывали людей, если их способы выражения недовольства переходили черту и превращались в «террористические заявления», «контрреволюционные разговоры», «провокации» или «слухи о восстании, войне или голоде». Партийные лидеры в итоге последовали этому заманчивому примеру. Показателен случай в городе Сольцы Ленинградской области, где очередь выбрала представителей, которые должны были попросить увеличения количества хлеба у районного прокурора и местной торговой администрации. Агенты НКВД, а после и представители партии, восприняли этих делегатов от хлебной очереди как «тревожный сигнал» мятежных настроений. Ответными мерами стали аресты по обвинению в агитационной деятельности и насильственный разгон очереди после приезда региональных инспекторов[425]. Необходимо отметить, что эти аресты, как и аресты хлеботорговцев и торговцев кожсырьем в 1927–1928 годах, привели к волне репрессий, став частью целого потока дел об «антисоветской агитации» в начале 1937 года и серьезным прецедентом для разворачивания в середине того же года массового террора против бродяг, кулаков и других элементов, вызывающих раздражение режима[426].

Однако, несмотря ни на что, «свободная торговля» как государственная политика продержалась на протяжении всего кризиса 1936–1937 годов[427]. Это было существенно важно, ведь «свободная торговля» была социально нейтральной, что позволяло крестьянам покупать хлеб. Если урожай 1936 года действительно был самым худшим за