1939 г. лишь 16,6 млрд руб., т. е. был значительно меньше покупательных фондов населения, не говоря уже о том, что часть товаров, учтенных в обороте, была продана государственным и общественным организациям, а также колхозам [Дихтяр 1965: 115–116].

Другими словами, Дихтяр явно видел корень проблемы, а также знал, как именно начался дефицит: «В связи с общим недостатком товарных ресурсов и необходимостью обеспечить товарами (особенно продовольственными) в первую очередь трудящихся важнейших промышленных центров уменьшились возможности снабжения этими товарами села» [Там же: 116]. Таким образом, с 1938 по 1940 год

в сельской торговле потребительской кооперации наблюдались частые перебои в продаже товаров повседневного спроса. <…> Так, из обследованных в марте 1939 г. 2717 сельских лавок различных областей в 452 не было в продаже соли, в 454 – спичек, в 507 – сахара. В Свердловской обл. почти Уз сельских лавок не торговала хозяйственным мылом [Там же: 117].

По мнению Дихтяра, опять же, это было печальным, но неизбежным последствием ухудшения экономической ситуации в конце 1930-х годов, когда оптимистические прогнозы увеличения производства потребительских товаров в ходе третьей пятилетки были отодвинуты на второй план в связи с военными нуждами. Ссылаясь на работы Елены Осокиной, мы можем добавить, что приоритизация «важнейших промышленных центров» отчасти поддерживалась репрессиями и была естественной только с точки зрения сталинцев[446]. Можно также добавить, что власти усилили положительную приоритизацию столичных потребителей с помощью характерной кампании с негативным содержанием. Как и в 1927 или в 1918 году, одним из способов сохранить привилегированный доступ горожан к товарам было подавление платежеспособного спроса крестьян. Я полагаю, что именно в этом свете стоит понимать решение отрезать пятую часть от крестьянских частных земельных участков в мае 1939 года[447].

Был ли неизбежен дефицит продовольствия после подобных вмешательств, как и в 1918 или в 1928 году? Это мучительный вопрос, на который едва ли возможно ответить. Согласно подсчетам С. Уиткрофта, урожай зерна в 1939 году был гораздо хуже того, который можно было бы предсказать исходя из метеорологических данных за этот год [Davies, Wheatcroft 1993:291]. Привел ли недостаток стимулов к тому, что крестьяне меньше работали? В чем бы ни была причина, в итоге несколько лет не лучшего урожая зерна подряд, сопровождаемые снижающейся производительностью частных крестьянских участков, привели к тому, что хозяйственные органы с трудом снабжали раздувавшуюся армию и главные промышленные центры. К началу 1940-х годов гражданская экономика снова столкнулась с дефицитом хлеба, и теперь приказ об очередях и выдворениях распространился на 41 крупный город[448]. В этом случае мы снова видим проявление основных инстинктов социалистического кризисного управления: централизация снабжения (примечательно, что количество «плановых» потребительских товаров увеличилось с шести до тридцати в период с 1938 по 1940 год [Дихтяр 1965: 102–103]), война против рынка, представленного в этот раз провинциальными «спекулянтами», и приоритизация потребителей в соответствии с их политической и экономической ролью. Давайте вернемся к замечанию Троцкого, приведенному в качестве эпиграфа ко второй части книги: «Когда очередь очень длинна, необходимо поставить полицейского для охраны порядка. Таков исходный пункт власти советской бюрократии. Она “знает”, кому давать, а кто должен подождать».

Несмотря на указ о выдворении, центральные власти пытались сдержать движение в сторону бюрократизации. Совнарком и Центральный комитет санкционировали восстановление закрытых торговых сетей для крупнейших военных заводов в качестве реверанса оборонной промышленности, но в указах в период с 1939 по 1941 год неоднократно настаивали, что учреждение закрытых торговых сетей не означает введения ежедневных квот потребления. На самом деле, согласно отчетам инспекций о состоянии закрытой торговли и общественного питания в оборонной промышленности за 1940 год, очевидно, что целью правительства было увеличить снабжение рабочих этого критически важного сектора продовольствием и одеждой, мобилизуя руководителей заводов для оказания помощи в обеспечении, – но ни в коем случае не ограничивать их потребление[449]. В других отраслях открывать закрытые распределители запрещалось, а муниципалитетам не разрешалось приписывать жителей к одному магазину или сокращать официально установленные лимиты на покупку продовольственных товаров. Началась борьба между центром и периферией: в одном случае прокурор СССР подала иск против целого городского исполнительного комитета за прикрепление горожан к конкретным магазинам и ограничения продажи хлеба 600 граммами в день в одни руки в одном установленном магазине. В другом регионе центральный Наркомат торговли аннулировал решение областного партийного комитета об учреждении систем закрытой торговли и рационирования во всех городах региона. Несмотря на угрозу судебного преследования, местные и региональные власти в одностороннем порядке одобрили возвращение системы рационирования в 40 из 50 республик, областей и краев, в которых осенью 1940 года была проведена проверка государственной торговой инспекции [Осокина 19956: 18–19].

В каждом регионе механизмы рационирования оттачивались централизованными системами, функционировавшими с 1918 по 1922 и с 1929 по 1935 год, однако серьезный вклад внесла и специфическая местная культура социализма – собственническая психология. С одной стороны, предпринимались усилия направить снабжение «первостепенному контингенту» городских рабочих и служащих, в обход крестьян, приезжих и других «менее важных» потребителей. С другой стороны, местные элиты показали склонность «нести все в дом» – предпринимать самостоятельные шаги для собственного снабжения. Ближе к концу 1930-х местные чиновники во многих отраслях пытались сохранить свои привилегии времен системы рационирования: были зафиксированы случаи, когда в бывших закрытых распределителях вход был ограничен для всех, кроме членов клиентской базы периода рационирования, или когда универмаги вели списки местных чиновников и придерживали лучшие товары для их жен[450]. В целом «наши женщины» в гораздо большей степени ассоциировали себя с роскошными атрибутами «культурной торговли», чем с демократическими принципами «свободной торговли». Сменивший Вейцера на посту наркома торговли А. В. Любимов сообщал в декабре 1940 года, что именно местным представителям власти было больше всех выгодно восстановление закрытого распределения: вновь появились специальные кафетерии и магазины для номенклатуры, в которых лимиты покупок были установлены гораздо выше официальных норм и в которых им был гарантирован доступ к «лучшим товарам». Так как предполагалось, что за этими и подобными «нарушениями принципов советской торговли» стоят местные партийные и правительственные чиновники, Любимов требовал привлечь к уголовной ответственности горисполкомы за незаконную организацию закрытых элитных магазинов [Осокина 19956:18–19]. Но кто мог их наказать, если местный прокурор тоже получал свой кусок пирога?

Заключение

В четвертой и пятой главах отслеживалась эволюция сталинизма в торговле и потреблении. К каким выводам мы пришли?

По мере становления сталинизма в структуре советской розничной торговли происходили существенные изменения. Первым и самым значительным стало исчезновение частных