и в Советском Союзе они продолжали существовать в 1920-е годы. Что изменилось в 1930-х годах, так это социальный статус этих потребителей и места, куда они отправлялись за покупками. Обеспеченные торговцы и аристократы дореволюционного периода, нэпманы и буржуазные специалисты делали покупки в частных магазинах. В 1930-х годах наоборот – те, кто покупал шелковые платья, были «нашими» советскими людьми, и они отправлялись за товарами в государственные магазины. В 1930-х годах произошло не внедрение современной культуры потребления в советский контекст, а демократизация, сделавшая культуру потребления доступной гражданам различных классов – но лишь тем, кто жил в больших городах, имел связи или чудом оказался в нужном месте в нужное время.

Уместным кажется закончить обсуждение этой темы и эту главу упоминанием самого устойчивого элемента преемственности между большевизмом и сталинизмом в материальной культуре, а именно очереди. Очереди становились длиннее или короче в зависимости от экономической конъюнктуры, но каждая фаза советского правления в период между войнами сопровождалась дефицитами (за единственным исключением – в 1922–1923 годах). Очереди отчасти были результатом советской политики в области оплаты труда и ценообразования, которая привела к нарушению равновесия между доступным «товарным фондом» и «потребительским фондом» населения (в этот раз за исключением ситуации 1935 года). Они также явились следствием социалистических методов производства, нужды и стимулы которого уже были описаны[457]. Для «новых потребителей» периода сталинизма (широкие слои городского населения, вышедшие из крайней нищеты 1932–1933 годов, которые получили возможность распоряжаться небольшим дискреционным доходом в период с 1935 по 1939 год) именно дефицит вскрыл, что связь идеи культурной торговли с материальным прогрессом – ложная. Реклама, товарные выставки и образцовые универмаги стимулировали спрос, который не мог быть удовлетворен, что явно показали потребители на конференции 1936 года во время выставки детских товаров. Общаясь с заинтересованными неспециалистами, представитель Наркомата внутренней торговли добросовестно повторял заученные слова сталинцев о «культурности» и «новом потребителе»:

Мы не должны забывать, что жить стало лучше, что «жить стало веселее», и если вчера наши покупатели довольствовались тем, что им давали, сегодня они уже не хотят этим ограничиваться. Потребитель говорит: «Недостаточно, чтобы товар сидел и подходил мне по цене, я хочу, чтобы он был привлекательным, чтобы его внешний вид был приятен». Один и тот же предмет может быть привлекательным и нарядным или банальным и уродливым… Как сказал один стахановец, это должен быть товар, от покупки и носки которого душа радуется[458].

Хотя посетители конференции выразили свое желание обеспечить своих детей «культурными», привлекательными товарами, зам. наркома внутренней торговли Левенсон вызвал недовольство и насмешки своим возмутительным отстаиванием материального удовлетворения от покупок. «Мы увидели невероятные вещи на этой выставке, и это все прекрасно, но их нет в магазинах и вы их не найдете», – съязвил один из слушателей. Другой добавил: «Вы можете говорить, что душа радуется из-за красивых вещей, но единственное, почему “душа радуется”, когда мы покупаем вещи, это потому, что их трудно достать»[459].

Кризис: война

Рынок этот был – горькое порождение войны, с ее нехватками, дороговизной, бедностью, продуктовой неустроенностью. Здесь шла своя особая жизнь. Разбитные, небритые, ловкие парни, носившие солдатские шинели с чужого плеча, могли сбыть и перепродать что угодно. Здесь из-под полы торговали хлебом и водкой, полученными по норме в магазине, ворованным на базах пенициллином и отрезами, американскими пиджаками и презервативами, трофейными велосипедами и мотоциклами, привезенными из Германии. Здесь торговали модными макинтошами, зажигалками иностранных марок, лавровым листом, кустарными на каучуковой подошве полуботинками, немецким средством для ращения волос, часами и поддельными бриллиантами, старыми мехами и фальшивыми справками и дипломами об окончании института любого профиля. Здесь торговали всем, чем можно было торговать, что можно было купить, за что можно было получить деньги, терявшие свою цену. И рассчитывались разно – от замусоленных, бедных на вид червонцев и красных тридцаток до солидно хрустящих сотен. В узких закоулках огромного рынка с бойкостью угрей скользили, шныряли люди, выделявшиеся нервными лицами, быстрым мутно-хмельным взглядом, блестели кольцами на грязных пальцах, хрипло бормотали, секретно предлагая тайный товар; при виде милиции стремительно исчезали, рассасывались в толпе и вновь появлялись в пахнущих мочой подворотнях, озираясь по сторонам, шепотом зазывая покупателей в глубину прирыночных дворов. Там, около мусорных ящиков, собираясь группами, коротко, из-под полы, показывали свой товар, азартно ругались.

Рынок был наводнен неизвестно откуда всплывшими спекулянтами, кустарями, недавно демобилизованными солдатами, пригородными колхозниками, московскими ворами, командированными, людьми, покупающими кусок хлеба, и людьми, торгующими, чтобы вечером после горячего плотного обеда и выпитой водки (целый день был на холоде) со сладким чувством спрятать, пересчитав, пачку денег.

Юрий Бондарев. Тишина (1962–1964)

Глава шестая

Устойчивость частного сектора

Целью сталинской «социалистической реконструкции» среди прочего была модернизация советской экономики. Хрестоматийным примером является промышленность, которая после 1928 года на протяжении десятилетий в невиданных масштабах поглощала капитальные инвестиции, однако и другие сектора ощущали этот модернизационный импульс. Коллективизация должна была способствовать внедрению тракторов и других трудосберегающих машин, развивать агрономию и ликвидировать проявления неэффективности, связанные с ведением сельского хозяйства в малом масштабе. В начале 1930-х годов даже торговля стала объектом модернизационной повестки, примером чему служит кампания «культурной торговли» и закрытия особенно «примитивных» деревенских кооперативов. В свете того, что Сталин отождествлялся прежде всего с социалистической модернизацией, его одобрительное отношение к крестьянскому рынку в мае 1932 года кажется отклонением от привычного курса. Уличные базары были пережитком скорее не капитализма, а евразийского традиционного хозяйства – «мелкого товарного уклада». Подход властей к базарам после 1932 года определялся уже знакомой логикой «использования» – они считали их необходимым дополнением к системе продовольственного снабжения, но также надеялись преобразовать рынки в духе социалистической модернизации. Однако в оставшиеся годы сталинской эпохи эти проекты сталкивались со структурными препятствиями, а во время войны от них полностью отказались.

Следует обратить внимание читателей на одну из тем этой главы, а именно на расширение роли базаров во время войны. В эпиграфе к третьей части книги, взятом из романа, события которого происходят в 1945–1946 годах, описывается один из самых многолюдных и известных базаров времен войны – Сухаревка. С немецким вторжением торговая деятельность крестьян резко сократилась по очевидным причинам (оккупация значительной части лучшей сельскохозяйственной земли, уход мужчин в армию и задействование для ее нужд тягловых животных, переориентация заводов сельхозтехники на производство танков и так далее), однако в связи с тем, что граждане вновь были вынуждены