«Чума – главным образом насилие, то, что люди убивают друг друга, – пояснял Жирар в интервью Гудхарту. – Во многих мифах этот кризис пытались замаскировать под природное бедствие, и чума – очень распространенная тема в зачине мифов. Но мы прекрасно знаем, что в архаических обществах не выделяют отдельно чуму как заболевание». Попутно он добавил, что разграничивать болезнь и насилие стали только в XVI веке, что, по идее, обогащает повествование Машо дополнительным подтекстом.

С точки зрения Жирара, эти так называемые «эпидемии чумы» свидетельствуют, что жертвоприношение вырвалось из-под контроля и в общине присутствует некое чудовище, жаждущее заполучить все больше и больше жертв. В то время как количество жертв множится, жертвоприношение перестает восстанавливать мир между людьми и становится реальным неприкрытым насилием. «И вся община теряет голову; налицо кризис, который, как представляется, невозможно исцелить, потому что чем больше прибегаешь к запретам и жертвоприношениям, тем больше насилия»351.

С годами его размышления вышли на новый уровень. То, что для человека кризис, для природы необязательно кризис, а опасения за экологию, в сущности, присущи нам одним. Иными словами, мы даем определения событиям лишь со своей точки зрения, и то, что называем «природными бедствиями», в действительности бедствия людей. Из-за скученности солдат в казармах и окопах грипп 1918 года перерос в международную катастрофу. «Моровые поветрия», которые на поверку оказываются брюшным тифом и холерой, случаются из-за грязной воды и пищи, а загрязняют их частенько человеческие сообщества и побочные продукты их жизнедеятельности. Смертность растет, когда невозможно заручиться помощью людей и человеческими же ресурсами. Засуха становится катастрофой только в случае, если от дефицита воды или продовольствия страдают люди. В мире природы землетрясения относительно безобидны; землетрясение превращается в «бедствие», только если в пострадавшем районе есть люди. Это же верно и для торнадо, ураганов и цунами.

Очевидно, не только Машо столь неприкрыто смешивал в своем повествовании природные бедствия с антропогенными. Жирар, изучая апокалиптические тексты, заинтересовался пассажами вроде следующего отрывка из Евангелия от Марка: «Когда же услышите о войнах и о военных слухах, не ужасайтесь: ибо надлежит сему быть. Ибо восстанет народ на народ и царство на царство; и будут землетрясения по местам, и будут глады и смятения» (Мк 13:7–8). Почему, спросил он, людские силы и силы природы здесь смешаны, по-видимому, в кучу, словно нечто тождественное? Возможно, в наше время они и впрямь таковы. Он отметил, что на фоне изменений климата и вмешательств человека в природу мы раздумываем о правомерности версии, что даже у землетрясений есть антропогенная причина. Подобные версии вызывали у него живой интерес.

Жирар стремился распространить свои исследования и на различные другие точные и естественные науки. В особенности он полагал, что миметическая теория могла бы войти в союз с эволюционными теориями Чарльза Дарвина: в книге «Эволюция и обращение» (2004), написанной Жираром на склоне лет, все главы начинаются с цитат из «Автобиографии» Дарвина. «Я дарвинист, – пояснил он. – Я верю в естественный отбор». Он напомнил, что Ричард Докинз рекомендовал объяснять культуру через эволюционную теорию и придумал термин «мемы», описывающий «единицы подражания». Следуя примеру Докинза, многие теоретики-эволюционисты заговорили о культуре в терминах «меметики». «Они пишут много книг, но, похоже, упустили из виду тот факт, что мимесис – греческое слово, означающее „подражание“, – потенциально конфликтен и, очевидно, служит главным источником конфликтов между народами»352. Жирар давно отмечал, что миметическое поведение животных обычно не перерастает в убийство, а, напротив, завершается подчинением побежденного самца альфе. Хотя ритуалы у животных отсутствуют, механизм козла отпущения у них есть. В стаде хищник выбирает для поживы самое медлительное, слабое или просто «отличающееся от других» животное. Точно так же люди выбирают жертву, представляющую собой исключение из правил, выделяющуюся среди других своим высоким или низким положением, расовыми или этническими признаками либо каким-то физическим изъяном. Например, Эдип – царь, но его имя значит «распухшая ступня». «Хромоногий герой есть повсеместно»353, – писал Жирар. Вспомним, к примеру, о раненом Короле-Рыбаке. В эволюционной теории «отличие от других» часто является приметой некоего изъяна. Возможно, выживание наиболее приспособленных – незримый сопутствующий процесс, который прилагается к процессу выбора козла отпущения.

* * *

Начавшаяся в «Лжи романтизма» цепочка рассуждений примечательна в разных отношениях и не в последнюю очередь тем, что, когда Рене Жирар начинал карьеру, делать упор на подражании у человека было немодно. Но спустя несколько десятков лет эта тема выдвинется на первый план благодаря тому, что исследователи в целом ряде научных областей сделали сходные выводы. Это поражает, если учесть, что Жирар начинал как специалист по теории литературы и придерживался принципа вдумчивого чтения текстов, так как полагал, что они могут поведать нам некую утаенную историю.

«По моему мнению, он из всех мыслителей ХХ века внес наибольший вклад в науки о человеке», – пояснял Угурлян. На момент моей встречи с Угурляном во французской столице он уже несколько десятков лет проработал психоневрологом в Американской больнице в Париже; вот отчего он столь подробно остановился на своем интересе к открытию в середине 1990-х годов «зеркальных нейронов» и общему звену между ним и теориями Жирара. Открытие стало подтверждением, причем «в истории науки» такое подтверждение «просто невероятно – это же научное доказательство психологической теории». Зеркальные нейроны – по сути, мимесис, встроенный в человеческий мозг. Они позволяют объяснить на глубинном физиологическом уровне, отчего мы вздрагиваем, когда мячик, залетевший с детской площадки, попадает в человека рядом с нами, и отчего плачем, когда плачут другие. Угурлян привел недвусмысленный пример: один человек выпивает стакан воды, а в головном мозге другого человека, наблюдающего за ним, «активируются», как показывают приборы, те же участки, что и у того, кто выпил воду. «Вот нейробиологическое доказательство теории миметического желания» – самая маленькая нейронная единица подражания.

В потенциале этим можно было бы объяснить и сопереживание, и наше ощущение, что мы способны «читать» чужие мысли. Некоторые даже предположили, что этим можно объяснить аутизм и эволюцию языка. В.С. Рамачандран, один из ведущих неврологов мира, назвал открытие зеркальных нейронов одним из «важнейших неразрекламированных событий десятилетия»354.