это время он размышлял о русском обществе. В своем несчастии он все чаще и чаще винил соотечественников, связанных «по рукам и ногам» предрассудками. Они любят судачить о делах соседей и родственников, обсуждать, давать советы и стращать. Ему мерещились заговоры и бесконечные сплетни. В этом-то и было главное отличие, считал композитор, от зарубежной жизни, где сосед соседа не знает.

Он говорил сам себе:

— Судьба изменила мой характер. Я стал подозрителен и недоверчив к людям[389]. Сплетнями занимаются все в этой гадкой стране — и светское общество, и дурно воспитанные люди. А ханжей здесь! О ужас! Их почитают как святых!

— Кому какое дело до моей личной жизни?! — спрашивал он Степановых.

Даже любимая сестра Мари его осуждала за неблагора-зумный образ жизни, за посещение странных компаний и ночных посиделок[390].

— О, эти родственники, родственники, — метался он ночью в бессоннице. — Вот бич всех чувствительных людей. Мое решение принято — никаких больше связей здесь. Я уже достаточно всего натерпелся, с меня довольно! Им удалось отнять у меня все, даже святой восторг перед моим искусством — мое последнее прибежище[391].

Сестра Мари и ее муж Дмитрий Стунеев продолжали передавать Евгении Андреевне всевозможные слухи. Глинка неоднократно повторял:

— Эх, эти Стунеевы! Они всегда имели пагубное влияние на мою судьбу.

Дмитрий Степанович настаивал, чтобы Глинка написал духовное завещание. На что Мишель ему с удивлением отвечал:

— Помилуйте! Но ведь я еще жив и даже не при смерти!

Стунеевы беспокоились о своей части наследства. Дмитрий распустил слухи: он настаивал, что внимание друзей и их заботы — застолья с алкоголем и ночными посиделками — были корыстными. Они хотели воспользоваться его безвольным состоянием, чтобы выманивать из него векселя.

Возмущенный предательством родственников, он решил действительно оставить завещание. Мысли о смерти все чаще посещали его. Свои распоряжения относительно части наследства он отправил в письме матушке 1 апреля 1841 года. Он решил все отдать… Софье Нольде с детьми (но не включил в наследники ее мужа). В юности они были дружны и даже влюблены друг в друга, музицировали вместе. Глинка сохранил к ней теплые чувства. Софья теперь жила очень бедно, находилась «в самом жалком положении»[392], как вспоминал композитор. Так что Мишель решил исправить ее положение, а родные сестры и без его денег были пристроены. К этому, вероятно, примешивалась злость на родственников, желание им отомстить.

В это время окончательно складывается его образ меланхоличного странника. Таким «одиноким и бездомным горемыкой»[393], как он себя характеризует в письмах, он и будет представать в обществе до конца жизни.

Развод

Но поездке за рубеж в 1841 году все-таки не суждено было состояться.

Слуга Яков был большим сплетником: он ходил по городу и собирал новости, а потом докладывал господину. Как-то на Страстной неделе, вернувшись с прогулки, он сказал:

— Михаил Иванович, имею честь поздравить!

— С чем, Ульяныч?

— Ваша жена Марья Петровна замуж вышла.

Глинка замер: несуразный Яков[394], в сумерках, с такой страшной новостью. Было что-то шекспировское в этом образе и всей сцене.

Действительно, в апреле 1841 года по городу поползли слухи о том, что Мария Петровна, не разведясь с Глинкой, обвенчалась с корнетом Конногвардейского полка Николаем Васильчиковым, племянником председателя Государственного совета, князя Иллариона Васильевича Васильчикова (1775–1847). Неожиданный поворот событий — незаконный брак вместо монастыря, где Мари собиралась провести остаток дней.

Как писал Глинка, Николя был человеком недалеким, но очень богатым, что, видимо, подкупало его жену. Бракосочетание совершил пьяница-священник за взятку в одной из захолустных церквей Лужского уезда Санкт-Петербургской губернии в Великий пост.

Бледный Глинка был напуган. Он долго ходил в раздумьях, а потом спросил у Степанова:

— Можно ли мне держать в передней солдата?

— Зачем это?

— Я вот что думаю. Марья Петровна вступила в незаконный брак. Законным он становится когда? Правильно, когда меня не будет в живых…

Степанов смутился и ответил:

— Тебе ничто не угрожает. Ты в безопасности. Ко мне в квартиру трудно забраться. В передней висит колокольчик. С черного ходу — много людей. Никого без доклада не пропустят.

Мысль об угрозе убийства оставила его, но нервное напряжение повышалось с каждым днем.

Глинка, получив подтверждение слухам, решил действовать неспешно и рассудительно, насколько это было возможно.

— Нужно обустроить лучшим образом дела с разво-дом, — сказал он Степановым и Кукольнику.

Он отправил Кукольника улаживать дело с Марией Петровной, требующей каждый месяц полагающихся ей выплат. Он больше не хотел платить, но и не хотел с ней встречаться для разговоров.

Глинка хорошо знал, что развод допускался лишь в случае доказательства измены одного из супругов. Казалось, все складывалось наилучшим образом. К тому же у него появился сильный козырь, который он приложит к делу, — любовные письма Марии Петровне от Васильчикова, которые для него выкрала служанка{385}.

Глинка ликовал:

— Мое дело правое, я не сомневаюсь в скором положительном решении.

Свобода и счастье с возлюбленной в законном браке казались такими близкими. Дальнейшие действия показывают Глинку как сильного, упорного и принципиального человека. Его жена с новым мужем хотели неофициально уладить с ним конфликт. Они отправили для переговоров с Мишелем его дальнего родственника{386} — военного, отмеченного многими наградами и должностями, генерала Владимира Андреевича Глинку (1790–1862), недавно назначенного главным начальником горных заводов Уральского хребта. Глинка должен взять всю вину на себя и признаться в любовных изменах. Тогда оба получат развод, но репутация Марии Петровны будет спасена. В этом случае она готова была отказаться от полагающейся ей по закону части имения Глинки.

Глинка категорически отказался:

— Я не вправе порочить свою честь и честь своей семьи.

— Тогда я обещаю вам войну. На их стороне связи в правительстве, — резко отчеканил Владимир Андреевич.

Глинка был готов к войне. 15 мая 1841 года он подал прошение в Духовную консисторию о разводе. До 1917 года в России развод совершался исключительно церковным судом. Сам он уехал в Новоспасское на неделю. Общение с родными, так же как и песочные ванны, укрепляло его моральное и физическое здоровье. А тем временем в Петербурге поползли слухи, что Глинка уехал жениться или он уже женат и навещает новую семью.

Он теперь радовался, что не последовал велению сердца и не поехал вместе с Керн за границу и в Малороссию. Это было бы засчитано сейчас против него в суде.

Замять дело, как хотела Мария Петровна, было невозможно. Синод и военное ведомство уже знали о преступлении. По вновь изданному закону священник, совершивший неправомерное венчание, считался уголовным преступником и отправлялся в Сибирь. Дважды о скандале докладывали императору, который благоволил композитору. Начальник Третьего