отделения, Дубельт, с которым Глинка близко сошелся, был на его стороне и поддерживал его.

Васильчикову в случае признания его вины грозила уголовная ответственность, а значит, его карьера бесповоротно рушилась. Через некоторое время, в июне, после доноса о его несогласованном отлучении из части (он как раз в это время и женился) его посадили на гауптвахту. Вот в этот момент за него вступились дядя, фаворит Николая I, и вся его многочисленная и могущественная родня.

В то время никто не мог знать, что судьба обойдется с влюбленным Васильчиковым жестоко. Ему оставалось жить всего шесть лет, которые будут мучительны для всех участников событий.

Чиновничья война

Первоначально митрополит, получив прошение Глинки, отнесся к нему милостиво. Грех развода, который Глинка брал на себя, он снимал с него, так как были прямые доказательства измены жены.

Священник, совершивший преступление, сначала все отрицал. Но, увидев в метрической книге в церкви запись о бракосочетании, признался, что не помнит события, так как был пьян, болен «солитером», как он сам говорил, и подкуплен Глинкой за 10 тысяч рублей.

— Помилуйте, — удивлялся Глинка, — откуда у меня взяться таким деньгам?!

Но венчавшиеся поддакивали священнику.

Мария Петровна плакала:

— Я ничего не знала. Священник просто служил молебен. Я слушала службу. Это все проказы моего муженька. Он уже давно хочет от меня избавиться и жениться вновь. У него есть любовница.

Васильчиков молчал, краснел, но говорил:

— Я просто стоял рядом с красивой женщиной во время службы.

Мария Петровна выбрала действенную стратегию поведения — она в течение года, боясь публичного выступления и разбирательств, пропускала назначенные слушания, ссылаясь на болезни и прикладывая медицинские справки. Дело затягивалось, ведь по закону на судебное разбирательство ответчики обязаны были являться лично. Глинка приходил на слушание, но каждый раз уходил ни с чем.

Их первая встреча в Духовной консистории, где слушались подобные дела, состоялась 23 июня 1841 года.

Заседание началось, по закону, с убеждений супругов вновь сойтись и сохранить брак.

Глинка в ответ выступил с красноречивой речью о невозможности подобного поступка. А в конце Глинка развернулся к Марии Петровне и громко, в зал, сказал:

— Я прошу у вас прощения за невольно причиняемые вам огорчения.

Искренность слов Глинки, его красивый голос поразили окружающих и Марию Петровну в том числе. Понятие чести для Михаила Ивановича было выше собственного счастья — он не мог публично рассказывать о всех преступлениях своей жены.

Глинка был горд собой — он прекрасно владел собой на людях, в отличие от жены. Случайно оставшись наедине с ней, они, сидя на софе, как когда-то давно в 1835 году, вспомнили прошлое. Она начала плакать.

Глинка стал ее утешать:

— Не должно, сударыня, плакать на людях.

Она вытерла слезы.

— Послушайте, — продолжал он, — я не держу на вас зла. Возьмите адвоката, и он поможет уладить все дела. Я сам, когда получу развод, помогу вам со всеми вопросами. И отдам все причитающееся вам от моего наследства.

Более того, Глинка предлагал не заводить уголовного и полицейского разбирательства. Это могло бы помочь сохранить репутацию и юного корнета, о чем заботился композитор, хотя находился по другую сторону баррикад. Все, что нужно было ему, — это свобода. Он уже мечтал, как отправится в Малороссию к любимой и допишет оперу[395]. Мария Петровна почти согласилась. Но в их разговор вмешались, и спасительный момент был упущен.

В конце июня он решил еще раз встретиться с ней, в присутствии Платона Кукольника, которому она доверяла[396]. Она все так же продолжала плакать, но признала свою вину. Женщина страшилась наказания: она готова была пойти в монастырь, но самым страшным ей казалось наложение «вечного безбрачия». Глинка был ошарашен таким состоянием бывшей жены. Русский аристократ не мог позволить себе оскорбить женщину. «Пусть к ней у меня и не сохранилось ни малейшей нежности, но тяжело, что я причина ее страданий»[397], — сообщал он матери.

Из Малороссии пришли новости, что здоровье Екатерины ухудшается. Ей прописали железистые ванны, на что Глинка категорически возражал: «это как раз то, что ее организму совершенно противопоказано», «из-за подобного же курса лечения я потерял моего друга Евгения Штери-ча — ведь шаг за шагом я мог тогда следить за его роковыми последствиями, в то время, как сам больной возлагал на него столько надежд»[398].

Пока бракоразводный процесс затягивался, композитор мечтал летом 1841 года отправиться в Киев. Он ждал разрешения на поездку, а заодно и на адвоката (такие были правила в те времена). Нервное напряжение последних нескольких лет привело к очередным многочисленным болезням[399]. Проболев до 22 июля, он, наконец, ожил, получив разрешение из консистории покинуть столицу. Так совпало, что и матушка собиралась в Киев на богомолье, вероятно, в Киево-Печерскую лавру, которая притягивала множество русских дворян. Но их встреча была отложена.

Случилось так, что вскоре радужная перспектива скорого окончания дела и обретения свободы была разрушена. Внезапно все прежние разрешения были аннулированы. Он получил отказ в адвокате и запрет на выезд из Петербурга. Даже знакомства в Третьем отделении не помогли. Современники и исследователи считали, что дядя либо подкупил власти, ведущие расследование, либо сами участники разбирательств, зная высокую должность родственника Васильчикова, по собственной инициативе подделывали свидетельства. Если отвергнуть эти обе версии, доказательств которых не сохранилось, то важным будет другой факт — секретарь, ведущий следственное дело, был хорошим преданным другом семейства Васильчиковых и даже без просьб со стороны его родственников вел дело в пользу осуждаемого.

Следующие три явки Мария Петровна также пропустила, предоставив докторское свидетельство о «приливах крови к груди». В то же время по городу ползли новые слухи, что она, живя в Царском Селе, завела новый любовный роман.

К 15 августа Глинка окончательно понял, что дело с каждым днем становится все более сложным. Всем было известно, что бракоразводный процесс в России часто затягивался на долгие годы[400]. Марию Петровну трудно заставить прийти в консисторию для дачи показаний. Для насильственной «доставки» Глинке нужно было вести переписку с генерал-губернатором и полицией, что требовало времени. Он узнал и другие подробности сурового закона: даже собственное признание жены не являлось достаточным для консистории и обвинительного приговора. Нужно было трое свидетелей, которые собственными глазами видели акт прелюбодеяния. Неоднократно в прессе обсуждалась парадоксальность такого правила в уставе Духовных консисторий, превращавшего заседания в судебный фарс.

В это сложное время Глинке помогала сестра Лиза. Вернувшись в Петербург из Парижа, они с зятем определили мальчика в Училище для глухонемых{387}, а сама она поселилась в доме на Большой Мещанской, куда переехал и Михаил Иванович