class="p1">Исполнив его прихоть, парфюмер идет дальше, предлагая купающимся свои косметики: духи-нард и шафран, батавскую щелочь для окраски волос, венетскую глину, чтобы сводить волосы.

А Публий тем временем из кальдариума, остывши немного в средней зале, идет в фригидариум – холодную баню. Она состоит из огромного мраморного бассейна, наполненного холодной водой и обведенного мраморным барьером. В средней своей части свод этой залы опирается на колонны из восточного алебастра, а по краям – на колонны из гранита.

Прислонившись к барьеру, Публий с интересом наблюдает купающихся. Одни с легким трепетом входят в холодную воду, другие сразу со ступенек бросаются в воду вплавь. Звучат всплески, бодрые возгласы удовольствия, доставляемого холодной водой, некоторые даже пробуют голос и затягивают песню.

«Нет, Рим еще бодр, – с гордостью думает Публий, – велик и прекрасен. Прекрасны эти белые термы с их величавой архитектурой, великолепны их статуи, и не знаешь, какая лучше, – группа ли быка, или Флора, или же два гладиатора».

– Итак, мы с тобой можем вернуться обратно, – слышит он, как говорит подле него вполголоса фракиец своему товарищу, – и сказать, что Рим покорно приемлет все, что мы пожелаем… Впрочем, тех, у кого мысли заносчивы, мы отшвырнем далеко…

Фарнезский бык

Наскоро окунувшись в бассейн, Публий идет через среднюю залу в элеотезиум, для вторичного умащения тела и массажа. Одни из купающихся уже отдыхают, возлежа на ложах, другие вкушают пищу.

Ставшие Публию теперь особенно неприятными оба приезжих, сократив массаж, идут одеваться, требуют, чтоб им принесли вино, и быстро пьянеют.

– Граждане Рима! – вдруг совсем неожиданно громко провозглашает фракиец, обращаясь ко всем находящимся в раздевальнях. – Мы явились сюда с берегов Рейна, где война, и уезжаем снова туда. Так что же передать от вас там и какие пожелания благополучия повергнуть к стопам божественного Юлия Вера Максимина, нашего нового императора?..

И это звучит как удар, неожиданный и оглушительный. Все замирает в тяжелом оцепенении. Нового императора!.. Для шутки это было бы слишком нагло, и даже пьяный, он вряд ли посмел бы так говорить. Так, значит, Александра Севера уже нет, нет его матери – так пожелали солдаты, и войну продолжает новый император, ими назначенный.

Публий сидит недвижно, с поникшей головой, в то время как рабы одевают его. Итак, сравнительно спокойное четырнадцатилетнее царствование Александра Севера сорвано бесчинствующими солдатами. Над Римом ими поставлен проходимец. Военачальник Максимин, родом фракиец, бывший пастух, силач, грубый и невежественный. И мучительно хочется Публию крикнуть этим двум, нагло улыбающимся людям, что не к славе ведут солдаты Рим, а к падению, к печальной, бесславной смерти…

Среди христиан ранних веков

В. Эрисман

В шумной толпе, наполняющей форум, с трудом пробирались двое: пожилой человек в темном плаще и юноша лет пятнадцати.

– Опусти глаза, сын мой, не смотри по сторонам, не смотри на бесовские капища; тут нет ничего хорошего, только соблазн для глаз и для сердца, – говорил отец. И сын послушно старался опускать глаза, старался и не мог: желание видеть все вокруг побеждало, и он опять начинал жадно оглядываться, как будто зачарованный стройностью мраморных колоннад, совершенством художественной работы статуй мастеров, имен которых он не знал. По временам он невольно останавливался. Тогда отец, вздыхая, начинал торопить его.

– Ты ведь знаешь, мальчик, мы можем опоздать; путь не близкий, а солнце и сейчас не так уж высоко, – говорил он и в то же время думал, что лучше было бы сделать далекий обход, чем вести сына через форум.

Чем старше становился мальчик, тем больше заботы и горя причинял он отцу, который чувствовал что-то языческое в своем ребенке. Мальчик рос кроткий и спокойный. Родители воспитали его в своей вере. И отцу непонятно было, как может его сын – христианин – с таким восторгом смотреть на языческих богов. Его не радовали даже редкие способности мальчика, которого он обучил понемногу своему ремеслу – гончарному мастерству.

Маленький Пруденций, еще ребенком, как бы играя, лепил из мягкой глины формы. Когда он стал постарше, он начал увлекаться тонкой отделкой, вылеплял причудливые рисунки, растения и животных, перевитых в завитках орнамента, и, наконец, человеческие лица и фигуры. Эти лица, эти фигуры были так похожи на языческих богов, что отцу становилось страшно. Иногда он смотрел на работу сына, видел, как под пальцами его, точно помимо его воли, начинали выступать эти образы ненавистных бесов, и его охватывал ужас: ему казалось, что какая-то злая сила вселилась в Пруденция и движет его пальцами.

Отец знал, что для Пруденция форум полон соблазнов, старался скорее пройти мимо и почувствовал настоящее облегчение, когда, поднявшись по священной дороге, они миновали амфитеатр Флавиев[50], обошли Палатин и вышли, наконец, за городские ворота на Аппиеву дорогу. Рим давно перерос свои стены, разросся вглубь Кампаньи вдоль широких, прямых дорог, лучами бегущих во все стороны от города.

Дорога Аппия тянулась перед путниками прямая, как стрела, до самого горизонта; такою же прямою тянется она на многие стадии, доходит до самого моря и только там поворачивает на юг. На далекое пространство за городскою стеною разбросаны виллы и загородные дома, окруженные тенистыми садами, а по краям дороги теснятся ряды надгробных памятников, белеющих мрамором и штукатуркою, иногда темных, величественных, как храмы, окруженных темною зеленью траурных кипарисов и лавров.

Дорога Аппия – излюбленное место загородных прогулок. В ясные весенние и осенние дни, когда воздух Кампаньи особенно прозрачен, а краски особенно ярки, да и в летнее время под вечер, как схлынет зной, здесь бывает оживленно, как на главных улицах города. Только в жаркие полуденные часы жизнь замирает. Редко проедет повозка, пройдет усталый путник, старающийся найти хоть какую-нибудь тень около стен, окружающих отдельные помещения и гробницы. И сейчас, хотя прошел уже двенадцатый час[51], было еще пусто. Только впереди Пруденций заметил медленно идущего человека с амфорой на плече. Ноша была, видимо, тяжелая, потому что человек часто останавливался, ставил амфору на землю и отирал пот с лица. Он шел в одной тунике без рукавов, перекинув плащ через плечо. Скоро наши путники поравнялись с ним и узнали знакомого – Феликса, вольноотпущенного одного из богатых торговцев маслом.

– Что-то давно тебя не видно нигде, – сказал Лонгин. (Феликса знали почти все римские христиане: он был самым усердным посетителем их собраний.)

– Опять ездил в Остию по делам патрона, – коротко ответил Феликс. Он не любил говорить про свои занятия, считая торговлю делом греховным; но