всех важных предприятиях, дело застопорилось — очередь двигалась слабо. Вдоль нее сновали озабоченные порученцы, награждая каждую душу кипой бумаг.

— Согласно циркуляру всесвятейшему за нумером одна тысяча тридцать шесть, заполняйте анкету смиренно, рабы божии. — тихо обращались они к стоявшим. Те шелестели листами и мирно переговаривались.

Кропотня потерянно вглядывался в выданные листки, строки плыли. Мгновение, прошедшее с момента смерти ошеломляло. Городские улицы еще таяли перед глазами, а неопределенность, проявляющаяся все яснее вокруг, уже пугала. Наступившая смерть, так и вовсе вызывала ужас.

Казалось бы, вот она смерть, простая и тоскливая как картофелина, и случилась уже он миллионы раз, но маленький философвсе равно боялся, словно был еще жив. Странное чувство. Вдобавок ко всему — окружающее было видно плохо, вдоль очереди клубился непроглядный туман. И сказать слова утешения бедному маленькому учителю, сказать эти простые слова неправды, было некому.

Он переминался с ноги на ногу, упираясь в спину стоявшего впереди немецкого полковника. Тот был сильно пьян и растерянно оглядывался в поисках компании. Стоявшие рядом шумные цыгане, всем табором попавшие к петлюровским сичевикам в гости, вынудили нудившегося офицера брезгливо отодвинуться. Общаться с ними он считал недостойным. Тем более, что их галдеж вызывал у него головную боль. Цыганские дети, бегавшие друг за другом его задевали, на это немец морщился и отряхивал воображаемую грязь с рукава.

Поборником чистоты был полковник Вальтер фон Фрич, скончавшийся в Вене от цирроза печени в клинике на Шпитальгассе. Путь, приведший офицера в белую палату с палевыми занавесками, оказался долог и извилист. Свой батальон он покинул в Тарногруде, подав прошение об отставке. Служить республике несчастный обладатель каменной печени полагал невозможным, и на последней попойке, устроенной в честь окончания службы заявил покачивающемуся капитану Нойману:

— Генрих, настало время выбирать. Порядка тут уже не будет никогда, это я тебе говорю. Мир сошел с ума. Германия поссорилась со всеми. На русских, нам, конечно, плевать, здесь нечего делать в этой мерзлой стране. Но зачем мы воевали с французами? Зачем с англичанами? С Италией? Это большая глупость, товарищ. Где теперь брать коньяк? Портвейн? Бренди? Где все это брать? Наши позиции как никогда слабы. У нас остается лишь Мозель, Гессен и Заале. Мы дураки, Генрих. Круглые дураки. А кто думает, что педерасты которые сидят в Рейхстаге поправят ситуацию, дураки вдвойне! Мы проиграли. Германии больше нет.

Нойман приоткрыл правый глаз и согласно кивнул. Ему давно осточертели размышления командира об установившейся Республике, кайзере, предательстве и срыве поставок коньяков. Он мечтал лишь об одном, чтобы полковник провалился на том месте, на котором сейчас находился, провалился вместе с вытертым стулом, на котором сидел, бакенбардами и мешочками под глазами. И желательно чтобы прямиком в ад. Правая рука капитана покоилась под повязкой, потому что он случайно отстрелил себе палец. Рыжие усы Генрих Нойман недавно сбрил и походил теперь на мелкого чиновника, просиживающего зад где-нибудь в канцелярии.

Разглядывающему его полковнику мерещились чернильные пятна, на обшлагах мундира капитана. Обветренное некогда лицо того осунулось и посерело, как у человека никогда не видевшего солнечного света. Фон Фрич неодобрительно буркнул что-то про бюрократов и жестом предложил налить.

«И он будет командовать моими солдатами! Черт с ним с фатерляндом, пусть гибнут. Их уже никто не спасет, ни кайзер в Голландии, ни предатель Грёнер», — презрительно подумал он. Все его убеждения были окончательно разрушены.

— Куда вы теперь, товарищ? — панибратски поинтересовался обер-лейтенант Шеффер. Полковник сделал вид, что не слышал вопроса. Шеффер был ему неприятен. Вместо ответа он поднял бокал и торжественно объявил:

— Фюр Дойчланд, майне Херрен! — хотя уже и сам не верил в это. Присутствующие офицеры его слабо поддержали. Причем командир третьей роты Зауэр поперхнулся, лицо стало малиновым и он, извинившись, выбежал в коридор. На этом вечер прощания боевых товарищей завершился.

Через пару недель потерявшего сознание Вальтера фон Фрича сняли с поезда в Вене и отвезли в городскую больницу, где он и умер вечером следующего дня. Все его планы, заключавшиеся в приятных путешествиях по Тоскане, Пьемонту, Коньяку, Мозелю и прочим местам, так и не были реализованы. Семьи у полковника не было, а его сестра, извещенная слишком поздно, прибыть на похороны не смогла.

— Вохер коммст ду, майн Либа? — обратился он к переминавшемуся рядом Кропотне. Тот немного помедлил с ответом, а потом вежливо произнес.

— Прошу прощения пан, но я вас не понимаю.

— А! Русский? — предположил полковник.

— Поляк, — с достоинством поправил тщедушный философ. — Только прибыл.

Страх понемногу отпускал отставного учителя, все ему казалось нереальным и искаженным. Темень, царившая вокруг, собеседник, щеголявший в погонах и даже то, что вместо пиджака он сам был облачен в новенький мундир. Усталый ангел обнес их еще какой-то бюрократией, цыгане, шедшие впереди зашумели, разглядывая бумаги. Полковник бросил беглый взгляд в формуляр и поморщился.

— Ну, так мгм… может, за встречу? — произнес он, доставая из кармана фляжку. — Стоять нам еще долго, а в приятной компании время летит быстрее.

Философ подумал о том времени, которое у них теперь было, и согласился. Они беседовали целую вечность, два человека, среди душ таких же бедолаг. Несчастных и неустроенных, ожидающих будущего, которого не было и быть не могло.

К концу ожидания ни полковник, ни учитель на ногах не стояли, опираясь на недавно презираемых цыган. Фон Фрич требовал рома или на худой конец картофелевки, пьяный Кропотня мелко тряс головой и счастливо улыбался. Фотография невесты была зажата в его кулаке как паспорт. Он приставал к метавшимся ангелам, дергая тех за крылья, предлагая глянуть на предмет своего обожания.

И если бы он знал, если бы знал бедный Кропотня, что его невеста томится в очереди чуть ближе к желанным вратам, то конечно бы бросил все и побежал к ней, покинув препирающегося с соседями фон Фрича. Счастье маленького учителя пребывало близко, но как водилось в скучном декабре, было совершенно недостижимо.

— А ну спой мне — «К нам приехал!»- громко требовал полковник, перекрывая стоявший над очередью шум, притихшие цыгане робко оглядывались, но не пели. Немец ругался и тряс их, ухватив за воротники. Тщедушный учитель, подыгрывая собутыльнику, тоненько выводил:

— Просим, просим, просим!

Пусть вино течет рекой!

К нам приехал, к