груди заветный сверток, а за ней бежал толстый десятник. Бухали сапоги. Звук свистка вился между домов.

«Вступай в Красную армию!» — требовал задыхающийся преследователь, прерывая музыкальные упражнения. Вступать в Красную армию бабка Вахорова не желала и наддавала, легко отрывая ноги от земли. Так она не бегала никогда, даже на Запецеке, где весной одиннадцатого попала в облаву на торговцев краденым.

А грозному Федору Ивановичу снился индийский магараджа. Он почему-то оказался командующим фронтом и отчитывал товарища Тарханова за недостаток слонов во вверенной ему части.

«Где твои слоны, товарищ командир?!» — напирал магараджа, — «Почему фуража не заготовили?»

Собеседник оправдывался тем, что указаний на этот счет не поступало, на что командующий хмурил брови и обещал расстрелять всех виновных из пулеметов. Полтора большевика потел, видения были невыносимы. Не было в Городе счастливых детских снов. Всем снилась печаль и горе. Даже доктору Смеле, произведенному этой ночью в сан Божьего заместителя и ему, утонувшему в небесной бюрократии, было плохо.

«Уложение священное за нумером три бис выполняете, пан доктор? По форме триста двадцать четыре соборной!» — спрашивал его кто-то, скрывавшийся за сияющими сполохами. — «Подушевой учет ведете? Болящие по графе поступлений проводятся?»

Тощий старик кутался в грязную простыню и что-то мямлил в ответ. Что-то невразумительное. Как оправдаться он не знал. Небеса были недовольны. Декабрь плыл над затихшим Городом, неслышимый и невидимый, как легкая дымка.

Глава 30. Музей империализма

— Это самое, правду только те ищут, у которых в трамвае кошелек срезали. Только им она и нужна. Был бы кошелек, так и плюнули на правду. А остальные без нее обходились и обходиться будут, — торжественно объявила бабка Вахорова.

Красные ушли две недели назад. Они вытрясли необходимые припасы из обитателей Веселой Горы. Тарханов попросту окружил сельцо и пустил по домам продкоманду. «Именем революции!» в этот раз уже не провозглашали, деловито выламывая двери прикладами. Загрузив возы, Полтора большевика согнал строптивых крестьян на площадь и произнес прочувствованную речь о необходимости борьбы. Жители сельца согласно кивали и временами даже нестройно кричали «Да здравствует Коминтерн!». Хотя, по правде сказать, что кричали на митинге, достоверно известно не было, уж больно шумно было после поборов. Злые крестьяне дули в усы и бормотали: «Кляти москали». Впрочем, все согнанные дружно заявили, что благодарны революции и лично товарищу Троцкому, что оказалось достаточно. Наутро последние всадники растаяли за горизонтом.

Бабка Вахорова, сидевшая сейчас в новеньком музее мирового капитала, все-таки украла свой отрез, а Леонарду, помимо припасов, от щедрот национализации досталась собственная супница и зуб комиссара отряда Полутора большевиков. Под ним пан Штычка укрепил картонку с многозначительной обжигающей надписью: «Зуб пламенного борца с мировым империализмом товарища З.С. Певзнера, утерянный в борьбе». Супница, совершившая очередной таинственный оборот и вновь оказавшаяся в руках отставного флейтиста, поместилась на криво сколоченном столике. Под ней была еще одна грозная надпись: «Предмет быта империалистов». Веселые васильки, украшавшие вражеский предмет, беззаботно улыбались хмурым стеклам бывшего полицейского участка. Где Зиновий Семенович ее добыл, осталось загадкой.

— Про кошелек вам ничего не скажу, пани Вахорова. Но мне без этой правды никак нельзя, вот вам крест, — комиссар музея Штычка вытянул ноги и закурил большевистского табака.

Времена для него настали спокойные и сытые. Вот только в организованный пламенным Зиновием Семеновичем музей люди не ходили. Даже греться. Находились, конечно, любопытные, что заглядывали в окна, но интересовал ли их быт искореняемого империализма, Леонард не знал. И единственными посетителями заведения за все время стали бабка Вахорова и пани Анна, которой отставной флейтист презентовал долгожданный веник.

— Да где же ее искать, пан Леонард? — подала голос верная жена пана Смиловица. Она с интересом рассматривала зуб комиссара Певзнера. Пехотинец затянулся горьким дымом и прозрачно глянул на собеседницу, но та оставила страстный аванс без ответа.

— Мне архангел говорил, что везде, — кротко произнес он.

Слушавшая диалог бабка Вахорова фыркнула, вишневая шляпка задергалась, исторгая, еле видимую в пасмурном свете декабрьского дня пыль. В разговор пана Штычки с Гавриилом в Городе верили слабо, тем более что рассказчик снабжал описание многочисленными вымышленными подробностями. Вроде той, что его преосвященство прибыл на встречу в автомобиле и вербовал отставного флейтиста в шоферы. Неистовый Коломыец жарко оспаривал этот момент, будто располагал более достоверной информацией. Его глупые выводы, строившиеся на полном отсутствии топлива в небесах, были спокойно опровергнуты музыкантом заявившем, что эти частности сугубо духовны и таинственны. На что путеец принялся долго и нудно объяснять принципы работы парового двигателя и его отличие от мотора машины. С ним соглашались.

И лишь стремительно меняющий должности Антоний Кулонский делал печальное лицо, потому как сам имел почти ежевечерние сеансы с неугомонным паном Вуху.

— Так если она везде, то что ее не нашел никто до сих пор? — резонно произнесла пани Анна и глянув на другой предмет выставки ахнула, — так-то е ваша супница, пан Штычка?

— Моя, — подтвердил собеседник, — вот и говорите, что в целом мире ничего не найдешь.

Ему хотелось произвести на нее впечатление, и он сходу изобразил воображаемый трудный путь предмета. Краткий перечень городов и стран, в которых тот побывал, был почерпнут из «Географии» Павла Левандовского, которой до войны старательно мучили реалистов. Широты и долготы в ней были опущены, также, как и прочие сложные вещи, вроде нумерации страниц. А суть науки числилась в заучивании городов и стран. Сам Левандовский пролез в авторы, так как водил дружбу с товарищем министра, когда перед революцией переписали учебники, «дабы упростить процесс образования». Учиться при этом перестали вовсе, потому что совместно с учебниками, кто-то мудрый упростил заодно и экзамены. Оставив выпускникам три вопроса: веруют ли они, как относятся к власти и умеют ли писать и считать.

По рассказу флейтиста выходило, что супница объехала целый мир и побывала и в американских пампасах, и в Париже. Все те невероятные истории и приключения невинного предмета из столового сервиза, который отец Леонарда пан Матей подарил его матери, произвели на слушательниц большое впечатление. Бабка даже немного высунулась из тулупа, что делала нечасто, а лишь в минуты крайнего волнения и интереса.

— И тогда пан Певзнер выхватил револьвер и стрельнул старого графа прямо в грудь, — закончил