И тогда она запела, затрещала, засвистела одновременно.

Было в этом нечто жуткое: так могло бы звучать сошедшее с ума радио, ручку настройки которого никто не крутит, просто у самого вариометра замкнуло контакты и сорвало башню. Дикая смесь из обрывков песен, будто нарезанных на ленточки и сунутых вперемешку под вращающийся венчик миксера, фразы на разных языках, разными голосами – от детских, вполне похожих на её, Фили, собственный, до густого мужского баса и визгливого, бензопилой, фальцета.

Там было всё, вообще всё, что Антон слышал за свою жизнь. Гимны и охающая озвучка порнофильмов, выстрелы и обращения очередных коронархов, шепоток лирических героев и натужный мат третьеразрядных боевиков, доклады о продажах и заключения врачей, свадебные тосты и надгробные речи, щёлканье и шелест радиопомех, жужжание пчёл летним днём где-нибудь над лугом, плеск воды и сонный голос мамы, звонки в дверь, взрывы и крики оргазма, деловитый перестук клавиатур, телефонные трели на разные голоса, попискивание забытой дверцы холодильника, споры и примирения, драки и похвала.

И песни, песни, песни… Мякиш проклинал себя, что он слышал, оказывается, столько песен. От них можно было сойти с ума, спасало только, что ни одна не длилась дольше удара давно застывшего сердца, сменяясь какофонией остального, сугубым звуковым бредом.

– Перестань! – крикнул он сквозь снег.

Она замолчала. Разом. Словно не закрыла рот, а кто-то невидимый вбил в него с размаху кляп. Антон даже представил его себе: пахнущая подсолнечным маслом тряпка, обожжённая по краю, туго свёрнутая из старого кухонного полотенца.

Вместо жуткого, сводящего с ума, радиоспектакля раздался треск. Сперва негромкий, свистящий звук вдруг приобрёл силу и ужас разрываемого когтями великана мироздания, оглушил, заставил Мякиша не только остановиться, но и плюхнуться на задницу прямо в снег, будто хлопнул его по плечу.

– Гребись оно конём, – удивлённо сказал он, крутя головой. Капюшон мешал рассмотреть, что происходит вокруг, он откинул его назад. Уж простудиться покойнику точно не грозило.

Даже снег, бессмысленный и равнодушный, удивился эдакому грохоту и присмирел. То есть падал, конечно, но вертикально и без завывания ветра.

Впереди, метров на пятьдесят, не было больше неровной, сугробами, равнины – только острые, будто вывороченные мощным ударом снизу, зубцы расколотого синевато-белого льда. А среди них , в эпицентре, зияла свинцовой поверхностью огромная полынья.

Там, где до этого шла Филя.

Именно там.

Мякиш подскочил, забыв, что устал, что ноги – теперь уже обе – его почти не слушаются, и побежал вперёд, остановившись только от треска внизу.

В середине полыньи всплыла голова в мокрой красной с белым шапочке, теперь уже окончательно потерявшей и цвета, и форму. Торчал воротник куртки, верху рюкзака то всплывал выше, то уходил под воду, затягивая туда же и хозяйку.

– Скидывай его, рюкзак скидывай, утонешь! – заорал Антон, суетливо переступая с ноги на ногу: ни лодки, ни палки, да вообще ничего кругом – только снег, обломки льдин и отчётливо пахнущая смертью тяжёлая вода. – А-а-а, да что там…

Он сбросил куртку, с трудом расстегнув молнию чужими негнущимися пальцами, потом стащил по очереди оба ботинка. Шагнул вперёд. Ещё раз – этого оказалось достаточно, лёд под ногами треснул и будто расступился в стороны, грузное тело так и ушло под воду с головой. Солдатиком.

Там не было страшно. Даже холодно не было – просто тёмная мрачная субстанция, густая, словно бы липкая. Мякиш махнул руками в стороны, как утонувшая птица, его немного приподняло, по крайней мере, голова теперь торчала над поверхностью. Он поплыл вперёд, ориентируясь на мокрое красное пятно шапки. Быстро не получалось, но добрался, протянул руку и рванул на себя верхнюю ручку рюкзака, опрокидывая Филю на спину. Потом сам лёг на спину и суетливо забил ногами, заставляя свинец воды колыхаться.

– Врёшь, выберемся, – отплёвываясь, фыркнул он. – Живая? Вот и живи дальше!

Лысину ободрала льдина, но ничего. Он плыл и тянул девчушку за собой. Побарахтался, переворачиваясь, заполз на край льда, вытянул наполовину Филю: она беспомощно трепыхалась, больше мешая, но и это ничего – пусть.

– Ничего, ничего, – приговаривал Антон.

И ведь он её вытащил! Совершенно мокрую, явно напуганную насмерть, но чудом не потерявшую не только рюкзак, но и ни один из растоптанных сапог. Вытащил, посадил рядом с собой и приказал:

– Раздевайся, я отвернусь! Потом мою куртку наденешь и ботинки. Размер, конечно… Ну, не до размера, быстро раздевайся!

Филя кивнула, с трудом сбросила рюкзак на снег: мокрые лямки цеплялись за куртку, норовя вывернуть её наизнанку. Потом расстегнулась и начала стаскивать сапожки, вылила из одного остатки воды, из второго, хозяйственно поставила их рядом. Стянула носки. Если ручки казались птичьими, то уж сведённые судорогой синий ноги были и вовсе лапками.

– Быстрее, быстрее, всё снимай!

Шапку долой, теперь куртка полетела на снег. Антон закрыл глаза. Не было усталости, не чувствовалась скованная уже ледяным ветерком собственная одежда, всё ерунда, всё мираж.

И смерти – нет. Не соврала уважаемая Десима Павловна. Эх, сейчас бы то самое «Дыхание Бога»… И отдать его девчонке, пусть желания загадывает, у неё они наверняка есть.

Странно, почему не слышно возни? Как тихо она ни раздевается, всё-таки что-то должно быть. Или он ещё и оглох, в придачу к остальному?

Он разлепил веки, протёр глаза застывшим коркой рукавом и огляделся.

Никого. Совсем никого. И никаких следов Фили с её странными игрушками и аж тремя зрачками для устрашения пожилых покойников.

Полынья была на месте, обломки льда – тоже: один вон сполз в воду и плавал там теперь кусочком печения в чае, медленно растворяясь. И след волоком видно, это он, старый дурак, из воды и выбирался.

А больше – ничего. Антон, не вставая, дотянулся до сухой куртки и с трудом напялил её на себя. Не от мороза, просто чтобы не бросать здесь одежду.

И заплакал, тихо, беззвучно, словно себе не веря – как это вообще получилось? Он же спас её, спас, спас… Но, видимо, неудачно.

Ветер швырял в лицо плохо слепленные снежки, солёные слёзы застывали на безволосых веках коркой, мешая смотреть, обнимали лицо маской, стягивая мёртвую кожу.

Пора было идти дальше.

4

Когда стемнело, Мякиш даже не заметил. Весь его путь от полыньи слился в одну мерцающую снегом, мутную полосу. Кажется, он переставлял ноги. Кажется, это помогало двигаться куда-то в пелену бурана, иногда спотыкаясь, падая, но неизменно поднимаясь – сперва на четвереньки, по-собачьи тряся залепленным лицом, потом на колени, а затем уже и