Империя Единства. Россия. Москва. Дом Империи. 25 октября 1918 года

Равномерно шумел водопад, переливами звучали птичьи трели, качались в потоках воздуха раскидистые листья пальм, где-то орал дурным голосом говорящий попугай. Кресло, солнце светит. Лепота! Идиллия!

Как же хорошо жить!!!

Мы с Машей стояли, обнявшись, и с гордостью смотрели вдаль, провожая взглядом уплывающий к героическим свершениям красный дирижабль со Звездой Богородицы на борту.

Крупные планы. Общий вид. Панорама.

Я заметил, как Маша нахмурилась. Да, похоже, один только вид Шуховской башни будет ей еще долго портить настроение, возвращая воспоминания о бурных днях октября 1918 года. И какая разница, что башня не та, а крупные планы с нами снимали еще в Константинополе? Маша хмурилась все равно.

На экране появилось название:

«Лед и пламя сердец».

Ну что, нормально. Я усмехнулся.

Ханжонков, внимательно следивший за каждым проявлением моей реакции, приободрился. Раз государь улыбается, значит, пока все в порядке.

Я любовался Машей на экране, сравнивая ее с реальностью. Да, не будь она уже трудоустроена императрицей, из нее могла бы получиться прекрасная актриса. Не хуже той же Орловой, которая у нее подвизается фрейлиной и стоит сейчас за спиной своей госпожи. А может, и лучше. Во всяком случае, сниматься и позировать ей явно нравилась, и она совершенно не была закомплексована какими-то условностями. Нет, на троне или во время Большого Императорского выхода, она была сама высочайшая чопорность, но в кино ей удавалось быть такой, как в жизни.

Нет, в жизни она значительно ярче и… острее. Словно саблезубая тигрица, умеющая прятать свои смертоносные клыки и очаровательно улыбаться. Никогда не забуду лед и пламя тогда, в поезде, в день нашей восхитительной и неожиданной свадьбы. Ранив ее в сердце неосторожными словами, я увидел, какой она может быть. Опасной. Холодной. Коварной. Яростной. Беспощадной.

Прекрасным сверкающим ужасом.

Той, какой ее увидели все те, сквозь кого она пролетела, сметая все на своем пути, почти три недели назад. Все те, кто не понял, с кем стал играть в опасные игры.

Улыбаюсь. Маша в кино прекрасно играет саму себя. Играет. Нигде не переигрывает, нет какого-то жеманства или, наоборот, какого-то напускного величия. Я видел ее на съемочной площадке и теперь имел возможность видеть на экране.

Режиссер, увидев мою улыбку, аж приосанился.

Киваю ему благосклонно.

Молодец-молодец, хороший мальчик.

Собственно, большую часть отснятых материалов я видел еще в Константинополе, часть сценария была написана под моим чутким руководством, а в некоторых сценах, как говорил, мы с Машей даже снимались, играя самих себя. Суворин тогда очень рекомендовал. В порядке вдохновения масс, укрепления верноподданнических чувств и поднятия прочего посконного патриотизма.

Нет, я не спорил. Фильм был нужным и важным. Особенно в преддверии выборов, к которым премьера картины и была назначена. Массовая премьера. По всей Империи. Не везде, конечно, цветная, но сейчас мы смотрели именно цветной вариант. Конечно, до цветов и сочности экранов третьего тысячелетия нам тут пока очень далеко, но для этого времени это была просто бомба.

Картина меж тем шла своим чередом, повествуя (иногда очень поэтично) о героических буднях освоения Севера, о мечтателях и романтиках, о трудностях и подвигах, о самоотверженности, о ярком Служении Империи. О любви конечно же. Дирижабли, геологи, полярники, полярные станции, белые медведи (пришлось в зоопарке снимать) и совершенно героические барышни. В общем, сплошной экшн. Ханжонков даже продавил (!) дозволение Маши (!) вставить в окончательную версию фильма реальные съемки спасения потерпельцев с Шуховской башни. Даже сам Шухов с Галанчиковой мелькнули. И Ольга…

Я аккуратно покосился на Машу. Та спокойно смотрела на экран. Женщины! Вряд ли нам дано понять их до конца! Когда я, очухавшись, впервые услышал о назначении Ольги в свиту, я, признаться, опешил. Сильно так опешил. Можно было ожидать чего угодно – Желтороссии, Камчатки, Чукотки наконец! Но свита?

Да и разговор у нас тогда вышел многообещающий:

– Зачем ты ее взяла в свиту?

Неопределенный жест.

– Ну, во-первых, держи врага близко, а друзей еще ближе…

Осторожно:

– А она тебе враг или друг?

Качание головой.

– Она мне не враг и не друг. Она мне просто – «Она».

Хм.

– А во-вторых?

Глаза в глаза.

– А во-вторых, я всегда могу ее убить, когда у меня будет плохое настроение, правда, родной?

Маша, увидев мое ошарашенное лицо, рассмеялась.

– Ну, не будь таким букой! Я не настолько кровожадная! Один разик всего!

Киваю хмуро.

– Смешно.

Пылающие черным огнем глаза смотрят на меня.

– Смешно?!

Нет, сильно смеяться мне тогда не хотелось. Сейчас тоже. Спокойствие Маши – это спокойствие и грация дикой кошки на охоте, а итальянская дворцовая школа интриг навевала на мысль о долгосрочных многоходовых и многослойных комбинациях. Что у нее в голове – бог весть. Но таскать всюду за собой (и за мной!) Ольгу – это еще тот утонченный садизм!

Женщины-женщины. Не понять вас и никуда без вас.

Впрочем, тогда Маша смилостивилась и прояснила одну из своих идей – подобрать Ольге приличную партию при дворе или в высшем свете и выдать ее замуж. А вот побыстрее или нет – это уже зависело от настроения императрицы и ее пресыщения утонченными пытками.

Ладно, я на жену наговариваю. Если бы не она, то почти наверняка погребли бы меня уже под гранитной плитой в Петропавловском соборе одноименной крепости рядом с почившими до меня родственниками.

Кстати, к моему удивлению, город таки переименовали. Точнее, высочайше его переименовал я, но сугубо идя навстречу пожеланиям трудящихся, которые они высказали на референдуме. Так что теперь у нас вновь Санкт-Петербург.

Ну и ладно. Мне было откровенно все равно. Хотят баловаться – пусть. Хоть в Нью-Васюки пусть переименуют. Лишь бы революций не устраивали. У меня в запасе были еще референдумы и прочие опросы о наименовании улиц, скверов, а также о том, какой памятник ставить на площади. Вон, в Москве, до сих пор копья ломают вокруг ограничений застройки исторического центра. Все чем-то заняты. Особенно всякого рода интеллигенция, будь она неладна.

Ладно, что-то меня после болезни все время уносит не туда.

Собственно, я сижу в оранжерее не потому, что тут красиво и птички, а потому, что тут воздуха побольше. Задыхаюсь я в своем кабинете. Доктора говорят, что сатурация кислорода в крови понижена вследствие перенесенной в очень тяжелой форме «американки». Профессура откровенно удивляется, что я вообще выжил. Случайно, можно сказать. Гедройц подсмотрела идею у своей помощницы, а консилиум посчитал, что хуже мне уже точно не будет.