В это время сзади у него возникли двое – беззвучные, сильные, они словно бы вытаяли из воздуха и схватили орнитолога за запястья. Сжали крепко – не вырваться.

– Ну-ка, показывай, чего прячешь в кармане? – велел ему Чулошников.

Орнитолог попробовал вывернуться, освободить руки, но из этого ничего не вышло, силы были неравны, он не тянул не то, чтобы против двоих – не тянул даже против одного Устюжанинова.

– Тихо, тихо, тихо, – предупредил его Чулошников, – меньше движений, господин хороший, – лучше чувствовать себя будешь. Понятно это?

– Понятно, – сквозь зубы выдавил орнитолог.

Чулошников вздернул из кармана просторной холщовой куртки застрявшую там руку орнитолога, потом сунул в карман руку свою и вытащил пакетик с каким то порошком, странно хрустящим. Порошок был очень похож на безобидный крахмал.

Больше в кармане ничего не было.

– Что это? – спросил Чулошников, повертел пакетик перед носом орнитолога. – Присыпка против вшей? На голову, под парик, чтобы все хрустело? Или средство от пота? А, господин хороший? Чтобы воняло меньше?

Орнитолог вновь попробовал вырваться из крепкого обжима рук. Бесполезно.

– Сапоги у меня тесные, – пожаловался Корнье, – жмут страшно – ни снять их, ни надеть… Вот я и использую тальк.

– Тальк, говоришь? – Чулошников разорвал пакетик, понюхал его. – А тальк твой, между прочим, тальком совсем не пахнет.

Корнье побледнел, лицо у него исказилось.

– Высококачественный тальк вообще ничем не пахнет.

– Хорошо, – Чулошников потянулся свободной рукой к пышному каравая хлеба, возвышавшемуся на подносе, отщипнул кусок, зажмурился довольно: каравай пахнул вкусно, очень вкусно – у знатока хлеба Чулошникова даже слюнки потекли, – хорошо, – повторил он и посыпал хлеб тальком.

Там, где располагаются кухни, обязательно вертится всякая живность – коты с ободранными физиономиями, приблудные собачонки, иногда появляются сбежавшие из садков куры – в общем, можно увидеть «всякой твари по паре»…

– Тальк, – говоришь? – переспросил Чулошников.

– Тальк, – подтвердил орнитолог.

– Пошли! – Чулошников потянул орнитолога за рукав к выходу.

– Куда?

– Сейчас увидишь.

Лицо орнитолога сделалось еще более бледным.

– Я не хочу.

– А это, друг любезный, мы у тебя даже спрашивать не будем, – Чулошников сделал резкое движение, красивое лицо птицелова исказилось, будто грубый русский причинил ему боль, хотя никакой боли Чулошников французу не причинил.

Они выволокли орнитолога на улицу, там, недалеко от входа, в горячей пыли купались две курицы, чуть подальше, на вышедших людей пялилась лупоглазая кудлатая собачонка.

– Цып-цып-цып! – позвал кур Чулошников.

Те недоуменно глянули на него, но на зов не отозвались, что такой «цып-цып-цып» они не знали, хотя хлеб засекли немедленно и тут же заперебирали к нему лапами.

Собачонка опередила их, взлаяла коротко, на скорости отбила в сторону и выхватила хлеб прямо из руки Чулошникова.

Проглотить хлеб она не успела, в глотке у нее возник ком, собачонка захрипела и дергая лапами, жалким колобком откатилась в сторону. Изо рта у нее брызнула розовая пена.

– Тальк, говоришь? – вновь переспросил Чулошников. Голос его был угрожающим – натекли глухие свинцовые нотки, он рванул орнитолога за рукав. – Пошли дальше!

– К-куда? – испуганным заикающимся тоном выдавил из себя орнитолог, ноги у него обвяли, сделались мягкими.

– К Морису Августовичу. Как он решит, так и будет, его слово – последнее.

Орнитолог попробовал вырваться, задергался, извиваясь всем телом, мычал выдавливая изо рта пузыри, пузыри вспухали на губах, лопались, будто у сумасшедшего. Через несколько мгновений у него затряслась и голова.

– Не дергайся, не изображай из себя прокаженного, – посоветовал Чулошников. – Самое большее, куда ты сможешь убежать – в реку. А кто водится в реке, ты знаешь лучше меня.

Вскрикнув раненно, по-птичьи, – птахи тоже кричали так, когда он их засовывал в клетку, – орнитолог перестал дергаться.

– Молодец! – похвалил его Чулошников.

Беневский выслушал Чулошникова мрачно, осуждающе покачал головой:

– Пуавр не мог придумать ничего лучшего, чем прислать этого дурака, – проговорил он брезгливо.

– И чего же с ним делать? – спросил Чулошников, продолжая крепко держать птицелова за руку. С другого бока его держал, цепко ухватив за запястье, Устюжанинов. – Может, веревку на шею и – через сук ближайшего дерева, а, Морис Августович? Одним мерзавцем на свете будет меньше.

– Не надо, – Беневский отрицательно качнул головой, – не будем пачкать руки. – Отпустите его – пусть идет куда хочет.

– У-у, вонючка… Таких даже свиньи не едят, – просипел Чулошников грозно и, ухватив орнитолога свободной рукой за воротник, вытолкал за порог.

– Больше в Долине волонтеров не появляйся, – он демонстративно отряхнул руки, – иначе будешь просить, чтобы мама тебя назад родила.

Птицелов вновь вскрикнул подбито и поспешной трусцой понесся на окраину деревни. Больше его в Долине волонтеров никто не видел.

– Без этого любителя дохлых ворон даже воздух стал другим, – удовлетворенно констатировал Чулошников, – дышать легче сделалось…

Пойманных птиц, которых Жак Корнье держал в клетках, выпустили, те взмыли в воздух, над крышами домов прощально сбились в яркое облако и рассыпались в разные стороны.

Долина волонтеров продолжала жить своей жизнью.

Из Парижа с опозданием пришла горестная весть – скончался Людовик Пятнадцатый. Чувствовал король себя не по годам плохо, а тут еще умудрился заразиться оспой. Мог бы, конечно, еще пожить на белом свете, годы его были не самые великие, но организм не захотел бороться с болезнью: Людовик умер, когда ему не было и шестидесяти лет.

Но смену пришел новый король – Людовик Шестнадцатый. Пуавр воспрянул духом: всякая новая метла ведь и метет по-новому, надо сделать все, чтобы под эту метлу попал и Беневский… Пуавр довольно ухмылялся и потирал руки: сломает он голову «мадагаскарскому падишаху», обязательно сломает.

Он отправил пространное послание королю, в котором обвинил Беневского во всех грехах, вплоть до непочитания короля и королевы, в распространении клеветнических слухов о престолонаследниках и в измене Франции.

За такие грехи человека не только лишают головы, но и предают затяжному четвертованию.

Беневский же отправил в Париж подарки, золотых слоников – несколько наборов, состоявших из семи изящно сделанных животных: слон большой, слон поменьше, слон средний, слон меньше среднего и так далее. Всего семь фигур.