Едва Ларшер приблизился к крепости Августа, как из бойниц, пробитых в стенах форта, ударили пушки. Заряд картечи буквально смел группу солдат, идущих впереди колонны – свинец расшвырял людей, будто мусор, часть колонны унеслась в лес с такой скоростью, что ее невозможно было догнать даже на лошадях.

– Куда, канальи? – орал вслед капитан Фоге. – Дерьмо собачье! А ну, назад!

Громовой голос капитана, чье лицо сделалось красным, будто гигантский стручок перца, а сабельные шрамы, наоборот, побелели, сделав физиономию Фоге полосатой, как роба каторжника, отрезвил солдат, часть из них, смущенно отряхиваясь, вернулась в строй.

Началась война. Одна из самых громких и жестоких на Мадагаскаре, все предыдущие войны были местечковыми и, если хотите, тихими, похожими на обычные стычки: одно племя воевало против другого, бросив в молотилку человек семь солдат, противник ограничивался тем же самым, через некоторое время враги довольно мирно расходились, чтобы передохнуть, перекусить, отведать жареной поросятины, посудачить с соседями о последних сплетнях и начать подготовку к следующему этапу войны.

Нынешняя же война была затяжной, убойной. Ларшер подтянул артиллерию, ближайшие леса стали стали мертвыми от яростной пушечной пальбы.

В конце концов французы вытеснили Беневского из крепости Августа и загнали в деревушку Маран-Ситцли, расположенную в пальмовом лесу, подступающему к самой кромке прибоя.

Хоть и небольшая была деревушка, а очень удобная для обороны, имела свою бухту, имела природные насыпи, надежно прикрывающие засевших за ними стрелков, – а буканьеры Джона Плантена были очень недурными стрелками, муху свинцовой пулей на лету, конечно, не сбивали, но гуся, прилетевшего на Мадагаскар перезимовать, сбивали легко, – в лесу существовали потайные тропы, которых французы не знали, а люди Беневского знали.

Людей у Ларшера было в несколько раз больше, чем у Беневского, и боеприпасов больше – форт Дофин имел солидный склад, в котором хранилось все, что нужно было для успешных военных действий, поэтому Ларшер без тени смущения опорожнял его.

Второй капитан, страшный, с остановившимися оловянными глазами, охотно помогал ему в этом. Ноги у Фоге при ходьбе заливисто скрипели, будто деревянные протезы, вызывали на зубах отчаянную щекотку, смазать бы эти костыли чем-нибудь, но чем можно смазать заржавевшие костяные сочленения?

– Вперед, канальи! – орал Фоге, посылая солдат на почерневшую от огня насыпь, за которой сидели буканьеры, но солдаты не слушались его: очень уж не хотелось угодить под свинец потомка какого-нибудь знаменитого пирата (да и незнаменитого тоже) пуля и одного и другого дырявит одинаково роскошно, через отверстие можно свободно рассматривать поле боя. – Вперед, канальи низкожопые! – орал Фоге из последних сил, громыхал костями, но сам под пули буканьеров не лез.

Устюжанинов, потемневший от пороховой копоти, с красными, зудящими от того, что мало спал, глазами, все это время находился рядом с Беневским, прикрывал его в опасные минуты, делился порохом и хлебом.

Война эта много дала Устюжанинову, он стал в ней настоящим солдатом. Наука, преподнесенная ему Большим Толгашем, получила развитие, многому его научили и буканьеры, у которых пиратские приемы сидели в крови, в результате Устюжанинов превратился в человека, который мог с голыми руками идти на ларшеровских солдат, вооруженных саблями и даже мушкетами – брал ловкостью, сообразительностью, выдержкой, внезапностью.

– Заматерел ты, Альоша, – сказал ему Беневский, – настоящим мужчиной стал. А был… – Беневский нагнулся, отмерил рукой немного от земли, – такой вот был, полметра с париком.

Лицо у Беневского было темным, глаза ввалились, руки заскорузли, огрубели от пороха – долгие дни боев дались ему непросто. На прежнего лихого Беневского он не был похож совершенно, и одновременно это был тот Беневский, которого Алеша знал и любил: внутренне шеф не изменился.

Беневский понял, о чем сейчас думает Устюжанинов, проговорил горьким, словно бы прокуренным, чужим от едкого пороха голосом:

– Все течет, все изменяется. Время идет, Альоша!

Что верно, то верно, время двигалось со скоростью такой, что – не догнать.

Солдаты Ларшера обложили их плотно, не вырваться, – и с моря обложили, там стояли два фрегата с постоянно заряженными пушками, и с берега – плотное трехслойное кольцо сжимало Беневского.

Но самое худое было не это, другое – кончался боезапас, ни пороха уже не было, ни свинца, стрелять становилось нечем.

– Нам придется отсюда уйти, Альоша, – сказал Беневский печально, – нас выдавили из Мадагаскара. Увы!

Какое обидное, нехорошее, опустошающее слово «Выдавили!» Устюжанинов крепко, до крови, закусил нижнюю губу и опустил внезапно потяжелевшую голову. Под ногами шевелилась рыжая тень – невдалеке горел дом, легкий смолистый дым накрывал бойцов Беневского сизой кисеей, делал их невидимыми на несколько мгновений, потом уползал в лес, втягивался в пространство между деревьями и исчезал.

Наступала очередная ночь, тревожная и холодная.

Ушли они из деревни Маран-Ситцли через двое суток, в глубокой темноте, благополучно миновали оцепление ларшеровцев и очутились в разбитом ядрами лесу – это была работа фрегатов Ларшера, стреляли пушкари не метко, боялись попасть по своим, и это спасало людей Беневского, иначе бы потери были гораздо больше; в чернильной, наполненной фосфорным свечением гнилья темноте прошли лес насквозь и через час оказались на пустынном берегу, по которому, скрежеща лапами и клешнявками, бегали крабы. Крабов было много.

Вождь племени амароа Винцы, который провожал Беневского вместе со своими воинами, черкнул кресцалом по кремню, выбил огонь и запалил небольшой факел.

Море, находившееся совсем рядом, почти под ногами, стремительно отодвинулось в темноту, заплескалось там обеспокоенно, Устюжанинов вгляделся в чернильные пласты пространства и неожиданно увидел там прозрачно-серый силуэт.

Это была «Маркиза де Марбёф». На «Маркизе» засекли огонь, возникший на берегу, под косо нависшими над водой пальмами, и поспешно спустили, одну за другой, две шлюпки.

Гребцы зашлепали по воде веслами, устремляясь на свет факела. Винцы оцепил часть берега воинами, чтобы со стороны леса не подобрались французы и теперь стоял в стороне, держа в руке смоляной факел.

– Мне очень жаль, что мой брат покидает меня, – сказал он Беневскому.

– Я еще вернусь, Винцы, – Беневский крепко сжал пальцами локоть вождя народа амароа.

– Мадагаскар ждет тебя, брат, – произнес Винцы тихо, едва слышно и также сжал пальцами локоть Беневского.

Устюжанинов неожиданно ощутил, как что-то крепко стиснуло ему глотку, вискам сделалось горячо. Не думал он, что может так прочно прикипеть к Мадагаскару – вон, на глазах даже слезы готовы появиться, а в груди уже шевелится влажная боль.

А может, это и не боль была вовсе, может, это его сердце, начавшее плакать, дает о себе знать? Иначе откуда взяться такому горькому, разъедающему душу ощущению?