день одно и то же. Во время тактических занятий, переползая с бугра на бугор, мы слушаем мрачные шуточки пьяного полуротного прапорщика Морозова:

— Вас, чертей, надо заставить ползти на животе до снежной вершины... Тогда вы будете знать, как уважать начальство.

После занятий мы оставляем казармы и идем куда-нибудь подальше.

— Зачем нас сюда пригнали? — спрашивает Рамодин и сам же отвечает: — Мне кажется, затем, что здесь нашлась пустая казарма.

Растянувшись в высокой траве, мы смотрим вечером на небо. Южная ночь наступает быстро. Черный мрак бороздят огненные сверкающие нити. Это летают светлячки. В горах начинает погромыхивать. Здесь так завелось. Каждый год в это время днем палит нестерпимо солнце, расслабляя людей, а ночью сильная гроза с ливнем. Иначе не выдержать бы людям жары. Но гроза еще не скоро: она будет в полночь. Сейчас тихо, как всегда перед грозой. На душе неспокойно. Хочется что-то сказать, а говорить нечего и некому. У раскрытого окна казармы сильным и приятным голосом кто-то поет о дороге, которая больше не пылит, о листьях, которые уже не дрожат. И если немного еще подождать, то можно будет отдохнуть...

3

Начались сильные словно тропические дожди. Река Алазань вышла из берегов и хлынула в леса, затопляя поселки, пасеки. Люди строили плоты и спасали скот. В самый разгар наводнения наш батальон получил приказ вернуться обратно в Тифлис.

— Правду говорят: от дурной головы и ногам нет покоя, — ворчит Рамодин.

Но службист Камышников несогласен. Он знает, почему нас гонят обратно, недаром он уже ефрейтор.

— Приучают к трудностям фронта, — говорит он.

— Одних приучают, другие вино качают, — иронизирует Рамодин.

Шли обратно той же дорогой на Синурис.

Может, на этот раз мы встретимся с Машей?

Начало смеркаться, из леса потянуло сыростью. Дорога повернула под прямым углом влево. Сосед мой оступился в канаву, наполненную водой, и выругался.

Впереди шум, крик. Что там такое? Все остановились. Во мраке не видно даже своих рук.

— Вода на шоссе! Разувайся!

Плеск, хлюпанье. И опять тишина, нарушаемая бульканьем. Идем по воде, осторожно щупая ногами почву. Вода все выше и выше. Добирается до пояса. Вдруг из-за леса, почти рядом, раздается душераздирающий истерический плач: «А‑а-ах-ха-ха!..» Мороз по коже.

— Что это за вой?

— А кто его знает. Может, тонет кто.

— А-а-аха-ха!.. — продолжало выть в лесу.

— Это не человек, а чекалка, — успокаивает грузин Лобия.

— Какая чекалка? Почему она воет?

— Животный такой. Умирать не хочет, сидит и воет.

Впереди показались огоньки. Значит, недалеко жилье. Но огоньки обманчивы: вот они будто рядом, а на самом деле куда как далеко.

— А все-таки впереди огни! — нараспев декламирует Рамодин и, помолчав, спрашивает: — Ты думаешь о Маше?

— Не только думаю, а всей душой с ней.

— Счастливый человек!

Свернули влево. Прямо на нас выплыла лодка с фонарем, освещая фантастическую постройку — затопленную кузницу с ободранной крышей.

— Эй, ребята, кому надо в поселок? Садись, довезу! — кричит лодочник.

Мы уселись в лодку и, скользя по воде между деревьями, направились в поселок.

— Куда вам?

— В школу.

— Она закрыта. Учительница уехала. Кончились экзамены. Она собралась и уехала в город.

Один огонек мелькал так близко, и тот погас...

Лодочник повез нас к себе. Но в школе горела лампа. В окнах мелькали тени. Мы повернули туда. Лодка пристала к крыльцу.

В школе жарко топилась печь. На полу вповалку лежало человек двадцать наших ребят. Некоторые из них, раздевшись, сушили одежду, развесив ее вокруг печи.

Мои товарищи вскипятили в котелке воду и, переодевшись в сухое, уселись на полу пить чай, разговаривал о том, что видели дорогой. А мне было не до разговоров. Приведя себя в порядок, я отправился на квартиру к учительнице. Хотелось поскорее увидеть Машу или узнать что-нибудь о ней от её подруги. Лодочник сказал правду: та учительница, с которой я встретился, уехала, но Маша, Машенька была дома.

Увидев ее, я смог произнести только два слова:

— Здравствуй, Маша!

— Это ты, ты? Здравствуй, дорогой мой! — радостно бросилась она ко мне и, схватив меня за руки, ласково прижалась головой к моей груди. Ее золотистые волосы пахли свежим сеном. — Я ждала... Я знала, что ты придешь, — взволнованно повторяла Маша.

Я прижимал ее голову к себе, целовал ее руки, глаза... Щеки мои пылали, я был как пьяный. Мне хотелось говорить, говорить без конца...

— Как странно, как неожиданно все! — твердила она, смеясь и поглаживая рукой мою небритую щеку.

— Хорошо, что ты не уехала, — говорю я. — А то мы могли бы опять разойтись. Впрочем, земной шар не так уж и велик, чтобы можно было потерять друг друга.

Когда в нашем разговоре наступали паузы, мы, взявшись за руки, кружили по комнате, смотрели друг другу в глаза и смеялись от радости. А потом Маша немного всплакнула.

— Для меня достаточно знать, что ты жив-здоров, и я уже счастлива, — сказала она сквозь слезы.

Я люблю Машу больше прежнего. Но как ей об этом сказать? Какими словами? В ней я нахожу что-то новое, совсем мне непонятное. Она сильно изменилась с тех пор, как мы встретились в последний раз. Горе потрясло ее. Выросла она за это время, повзрослела. В одном письме она просила меня не напоминать ей ни о смерти матери, ни об аресте Георгия Петровича. А мне о нем очень хотелось поговорить, но я боялся разбередить ее раны. Может быть, поэтому наш разговор и был какой-то нескладный.

— Я очень счастлива, а ты, я вижу, не очень веришь этому, — сказала вдруг она, и глаза ее налились слезами.

Я начал ее утешать. И лицо ее опять прояснилось, и вся она как будто бы наполнилась светом.

— Ведь ты любишь меня, любишь? — спрашивает она уже который раз.

И я отвечаю:

— Конечно, люблю... но мне сегодня почему-то грустно.

Она улыбается и целует меня:

— И я люблю