Это была хорошая встреча. Я почувствовал, что борьба продолжается. И я, и мои товарищи не такие уж слабые и не такие безобидные солдатики. Пусть еще гремят пушки, пусть черные силы беснуются в огненном вихре. Это последние судороги старого, отжившего мира. Народ сметет безумных правителей, рассеются темные тучи. И над Россией засияет новый день.

А пока... Пока мне нужно сходить на пересыльный пункт и взять там для проезда документы.

Я не буду рассказывать о своем пребывании на пересыльном пункте. Это было хуже всякой тюрьмы. Ведь в тюрьму направляют за какие-то преступления (действительные или мнимые), а тут морили людей голодом и холодом ни за что ни про что. Морили потому, что не умели и не хотели наладить ни транспорта, ни снабжения, ни малейшего порядка. Больше двух недель пробыл я в этом аду, дожидаясь, когда канцеляристы разыщут наш запасной полк.

Невольно приходила мысль: не есть ли и вся Российская империя сплошной пересыльный пункт, на котором вот уже более трехсот лет правители дома Романовых мучают без конца людей, не давая им покоя ни днем ни ночью?

Когда я наконец вышел за ворота пункта, не верилось, что надо мной небо и я дышу чистым воздухом. Мой спутник, изможденный солдат, взъерошенный и оборванный, улыбался от счастья, как ребенок. Потом он взглянул на ворота, откуда вышел, и, подняв оба кулака, сказал с ненавистью:

— Чтобы вам всем провалиться в тартарары, окаянные!..

3

Часть нашу перевели на зимние квартиры в другой городишко. Командира полка сменили. Новый был не лучше — он также не мог терпеть солдат с образованием и старался поскорее избавиться от них. Наш батальон расположился в епархиальном училище. В полк прислали новое пополнение — пожилых крестьян. Началось опять «образование».

Пополнение так же, как и мы когда-то, не умело петь песни на ходу. От этого приходили в бешенство не только отделенный и взводный, но и ротный, который гонял солдат по улице бегом до того, что унтеры не выдерживали и останавливались на углу отдыхать, пока старички не обегут квартал вокруг. Тогда ротный спрашивал: «Будете петь, сукины дети?» Но старички молчали. В конце концов ротный отдал приказание:

— Разучивать песни после ужина до самого отбоя! — И, выругавшись, ушел домой.

В казарме рота пела замечательно. Особенно отличались украинцы:

В Сибирь идем, мы слезы льем,

Конвой идет за нами...

Среди певцов больше всего выделялся человек лет сорока пяти с красным лицом и щетинистыми жесткими усами. Его фамилия Кривцов. Брови у него белесые, глаза синие, как украинское небо. Он все свое горе изливает в песне.

Все украинцы разместились на третьем ярусе, у самого потолка, — подальше от глаз начальства. И оттуда часто доносилось их мощное стройное пение:

Думы мои, думы,

Тяжело мне с вами...

Льются песни одна за другой. Тут украинцы берут свое, этого у них никто не отнимет. В воскресный день их собирается слушать весь батальон. Взводный начинает за ними ухаживать, их освобождают от нарядов, и они обучают роту петь песни. Теперь наша рота поет лучше всех. Ротный ходит петухом и обещает Кривцову дать отпуск.

Вслед за мной через две недели явился в роту и Рамодин, худой, остриженный наголо, злой. Я ему рассказал о моей встрече с Георгием Петровичем, о его наказе не падать духом и бороться силами и средствами, какие только у нас найдутся. Слушая меня, Рамодин оживился и даже как будто повеселел.

— Так и сказал — бороться? — переспрашивал он.

— Ничего, говорит, не надо бояться: ни войны, ни самого черта, — продолжал я. — Правители наши, говорит, растерялись. Им есть чего страшиться — народ вооружен, он до них еще доберется.

— Это он здорово! Ей-богу, здорово! Значит, есть еще на свете люди, которые стоят, как железная стена.

— Таких людей любить, уважать нужно. За них не жалко и жизнь свою отдать. А когда я добавил, что войну эту нужно повернуть в другую сторону — воевать не с немецким народом, а против наших правителей, то Рамодин еще больше оживился.

— Значит, есть смысл получше подучиться военному искусству, стратегии и тактике, — сделал он вывод. — Пригодится!

Однажды Рамодин подошел к Кривцову и спросил:

— А не подойдет ли вашим хлопцам одна песенка, которую я знаю?

— Яка така песня?

Рамодин рассказал ее содержание. Жил когда-то в одной стране народ, тихо, мирно; пас стада, пшеницу сеял. Но вот пришли злые люди и угнали этот народ к себе и заставили их петь, но разве запоешь родную песню в земле чужой? Душа не лежит. И сложил тот народ песню про свое горе и спел ее врагам.

— Знаю, знаю, — оживился Кривцов. — Це духовный стих!

— Нет, это самый современный, народный стих, — убеждал Рамодин и выложил ему другие революционные песни, которые рабочие пели на маевках. Они Кривцову понравились, особенно «Варшавянка». Но он был осторожен.

— А як за них... не того? — спрашивает он и делает пальцами жест вокруг шеи.

— Начальство их, конечно, не любит.

— Я такочки вже думаю, дуже не любить... А хай им буде пусто! — махнул рукой Кривцов. — Як завтра взводный каже «заспивай», выйду и заспиваю. — И залился переливчатым серебряным смехом.

— Во-во! Волков бояться — в лес не ходить, — одобрительно похлопал Кривцова по плечу Рамодин...

Студент Воронцов, которого перевели к нам из другой роты, также был направлен в военное училище. Но у него оказались не в порядке легкие. Кроме того, нашли кое-какую неблагонадежность в прошлом, и он вернулся в свою часть обратно — на «курортное лечение», как он говорил.

Внешне Воронцов очень походил на писателя Гаршина — с бледным болезненным лицом и большими красивыми глазами. Когда я смотрел на него, то мне казалось, что из его тонких изящных ноздрей вот-вот хлынет потоком кровь. Был он скрытен и молчалив, говорил загадками.

Как-то раз Рамодин, лежа на нарах, заметил, что древняя песня «На реках вавилонских», которую он посоветовал спеть