Какими судьбами? Вот встреча так встреча! Какой же ты бравый стал... Прямо Александр Македонский. Ну, давай почеломкаемся!

И он начал меня обнимать и тискать.

— Вот здорово, а! Куда же это ты путь держишь? Вместе с Рамодиным? Да где же он?

А Рамодин уж тут как тут. Он схватил вошедшего в охапку и тоже начал тискать, приговаривая:

— Ай да казак, ай да Данила!

— Но как же ты сюда попал, не с неба же, в самом деле, свалился? — удивлялись мы.

— Да я ведь живу здесь неподалеку, — ответил Данила Петрович. — На следующей станции моя остановка. Слушайте, когда вы должны явиться на место? Может, не так уж срочно? Едемте ко мне. Я познакомлю вас со своими стариками. Арбузами угощу. А так, ей-богу, глупо расставаться: ни поговорить, ни посмотреть друг на друга как следует не успели.

«Пожалуй, он прав, — невольно подумал я. — Встретиться со старым другом, с которым вместе учились, и сразу же расстаться. Нет, так нельзя. Время есть. Успею!»

И я согласился погостить денек-другой.

Но Рамодин решительно отказался. Ему еще нужно было встретиться с сестрой Мариной, узнать, как она живет. Я не стал его уговаривать. Распростившись с ним, мы на следующей станции вышли с Ведуновым на перрон. Не успел я стащить чемодан с тамбура, как услышал тоненький женский голос:

— Уехал, уехал мой соколик! Поплакать бы надо, а слез-то у меня и нету. Нечем теперь заливать горе.

К Ведунову подошла какая-то женщина и жалобно сказала:

— Данилушка, что же ты мне ничего не скажешь, что не успокоишь? Лежат они, мои голубчики, в чистом поле, как живые. Ждут они меня, Данилушка. Как я приду к ним, так они и поднимутся по слову моему... Ждут они меня, вот как ждут! Как придет завтра поезд, так я к ним и поеду.

— Конечно, поедешь, — подтвердил Ведунов. — А теперь, мать, иди-ка отдохни перед дорогой.

— Ох, и правда! Устала я. И давно бы надо отдохнуть, да не положено мне, я должна всех обойти и всем рассказать, чтобы не спали, чтобы все были готовы встретить моих соколиков! А то ведь они могут разгневаться, и тогда беда будет...

— Кто это? — спросил я, когда женщина отстала от нас.

— Душевнобольная. Зовет себя хранительницей бурь, ветров и туманов. Четырех сыновей у нее убили на фронте, вот она и сошла с ума. Каждый день выходит на станцию и пытается куда-то уехать...

Мой приятель проживал в хуторе, который находился верстах в четырех от станции. Чемодан я оставил у знакомого Ведунову железнодорожника, и мы пошли налегке.

Поля давно были убраны. Жидкое осеннее солнце скупо освещало степь холодным светом. И до того она чистая и ровная, что было странно не видеть нигде на горизонте ни бугорка, ни лесочка, как будто и небо и земля сделаны здесь по циркулю и старательно подметены метелочкой. Дул легкий ветерок. Откуда ни возьмись налетело на нас огромное перекати-поле, подгоняемое ветром, бесшумно перескочило через дорогу и, не останавливаясь, понеслось дальше. Странное чувство всегда вызывает во мне этот колючий полевой шар. Кажется, это живое существо, оно бежит по полю и всегда торопится куда-то. Наверняка у него где-то есть свой дом, своя семья, там его ждут, думают о нем, вспоминают, поэтому оно и спешит без оглядки, не обращая внимания ни на каркающих ворон, ни на журавлей, курлыкающих в небе, ни на людей, озабоченных своими делами; торопится перекати-поле скорее до холодной зимы добежать домой и обрадовать тех, кто его там дожидается.

Может быть, это потому так казалось мне, что я очень мало жил дома и не знал ни домашнего уюта, ни материнской ласки. С малых лет живя по чужим людям, я страшно тосковал о матери, о братьях и сестренке. И мне страстно хотелось пожить дома, в семье. Но стоило только явиться домой, как снова мне, словно бабушка наворожит, — дальняя дорога и далекий путь.

Еще в поезде Ведунов сказал, что живет он со стариками и что у брата был обыск; арестовали его, заперли в амбар. Данила через дыру в крыше подал ему веревку, и он бежал оттуда. Долго от него не было никаких вестей. Потом получили письмо из Астрахани: он устроился на рыбных промыслах.

— За что же арестовали брата? — спросил я.

— За что? За агитацию! Он — мужик горячий. Начнет говорить о том, что делается у нас в России, — заслушаешься. Кулаки сжимаются от гнева. На него давно начальство косилось. Нашлись негодяи — донесли. Все ему в вину поставили: и безбожие, и оскорбление императорской особы, и возмущение молодежи.

Оглянувшись назад, Данила тихо добавил:

— Он книжку мне оставил: «К деревенской бедноте» Ленина. Ты читал? Ах, какая книжечка! За границей издана. И так просто, так убедительно, с таким огнем написана.

Нас нагнала повозка, которой управлял седобородый старик.

— Куда едешь, дедушка Кондратий? — крикнул ему Данила.

— За соломой. Садитесь, подвезу.

Мы сели в повозку.

— Что, видно, на побывку едете? — спросил меня старик, когда мы устроились рядом с ним.

— Да, с другом вот встретился, с Данилой Петровичем.

— А сами-то откуда будете?

— Из Самары.

— А-а, вон с каких краев! Знаю, знаю. Значит, с Данилой-то вместе учились?

— Вместе.

Старик был разговорчивый. Его интересовало все: какая у меня семья, женат ли я, откуда еду и долго ли здесь пробуду.

— Да вот попью чайку с другом и обратно.

— Что так скоро? — удивился дед.

— Война, некогда.

— Да-а, — протянул старик. — Заварили кашу крутую, не знай только, как расхлебывать будем. Третий год воюем, а конца не видно. А немец-то, скаженный, уже и Аршаву взял... Как насчет мира, ничего не слыхать?

— Пока ничего, дед.

Старики Ведуновы встретили меня ласково, радушно. С расспросами не надоедали, угощали охотно и кавуном, и кислушкой, и яичницей с салом. Они весь день веяли просо, устали, поэтому, извинившись, скоро ушли спать в свою комнату.

Когда мы остались одни, Данила начал меня расспрашивать, в каких частях я служил,