Сергей попытался двинуться и не смог. Собрал все силы, уперся в тело под ним, и попытался сдвинуть массу со спины и плеч. Тела двинулись, и все. Как глупо, думал Сергей, выжить в расстреле и умереть в яме. Попытался еще раз. Ничего не получилось. Сил становилось меньше.

Я умру, понял Сергей. Я точно умру.

Он закрыл глаза и стал прощаться. Вспоминал Глашу, и Никиту, и девушку, которую он спас и которую полюбил, Сашку Погодина и Иру Давыдову, с которой встречался в восьмом классе, и Игоря Полищука, и всех родителей, своих, Глашкиных, всех пожилых, мудрых и добрых людей. Вспомнил своих друзей и просто добрых людей, встреченных им в жизни, и поразился тому, как их много, и сколько в них красоты. Он вспоминал свет этого мира, свет в этих людях, и понимал, что не зря жил. Этот свет и был смыслом, и ради него жилось. Этот свет был доброта, и любовь, и Бог. И Сергей видел этот свет, и чувствовал его в себе, и счастьем в жизни были моменты, когда его свет соединялся со светом других, и это соединение света люди называли любовью, дружбой, радостью.

Он успокоился. Он не один. Он часть света, и если что-то хорошее было в его жизни, то это были мгновения, когда он дарил свой свет другим, делился им. Эта мысль принесла ему покой и силы, чтобы смириться со смертью.

Я не зря жил, думал он. Я не зря умираю.

И в тот момент, как он так подумал, он сам стал светом.

Он оказался в небе. Он не знал, как это возможно, и если бы ему понадобилось описать, что он видит и чувствует, он бы не смог.

Он был бестелесным зрением и чувством. Вокруг, сколько хватало глаз, был голубой эфир и облака, и сознание Сергея преисполнилось покоя и радости, когда он понял, что это не небо, а свет, о котором он думал. Просто в жизни ему попадались крупинки, а здесь светом было все.

Так вот оно, говорил Сергей про себя с грустью и восторгом, вот ради чего все. Значит, я умер и попал сюда. И здесь не одно только небо и пустота — он стал чувствовать еще что-то. Надо только открыться.

Он открылся. И почувствовал, что здесь — все что ему дорого. Его первый поцелуй, в девятом классе, у нее дома, закрывшись от родителей, под битловскую «Because»; здесь было утро, когда Никите не исполнилось еще полгода, и он спал между Сергеем и Глашей в большой кровати, Сергей тогда проснулся, и увидел, что малыш лежит с открытыми глазами, наклонился к сыну, а тот раздвинул губы, обнажив беззубые розовые десны, и Сергей не сразу понял, что несмышленыш улыбается ему, огромному, всклокоченному со сна, небритому чудищу; здесь был вечер, когда мама читала ему «Остров сокровищ». А еще здесь были ответы на все его вопросы, нужно только не торопиться и слушать. И была красота, отзвуки которой он ловил в людях и музыке, и они беспокоили его душу, как загадка о природе света.

Он хотел здесь остаться. Но понял — не сам, а по движению света, — что еще не время.

Он не знал, сколько длилась галлюцинация.

Очнулся утром. Он стоял на дороге, и рядом с ямой лежал застрелившийся Федорычев, а дальше валялся выброшенный моровцами пустой крайневский обрез. Сергей взял его и пошел в лес. Там река, там вымоется.

Он не знал, как выбрался, понимал лишь, что ему помогли.

Перед пропускным пунктом двое. Стройные, грязные.

— Следующий!

Открыли шлагбаум. Идут к столу поперек дороги. За ним худой парень с бледной кожей и недоверчивым взглядом. Наверное, Винер, которым пугают друг друга беженцы.

— Фамилии?

— Богданов Юрий.

— Богданов Вадим. Мы братья.

— Что-то не сильно похожи.

— Сводные.

— Документы?

— Забрали в Дубне, при аресте.

— Кто?

— Бандиты. Мы с колонной шли, беженской. Всех постреляли, мы ушли.

На лавке, наверное, Антон, который бухает, и поэтому мягче, как говорили у костров. Повезет, если на него попадешь.

— Откуда?

— Москва.

— Как там?

— Плохо.

— Возраст.

— Мне тридцать шесть, Юре тридцать два.

— Профессия?

— Маркетолог.

— Юрист.

— Вредные привычки?

— Нет.

— Наследственные болезни?

— Нет.

Перед Винером анкета опросника. На пяти страницах. Вопросы задает по памяти, ответы черкает вслепую. Вопросов много, и они не дошли до конца первого листка, а Антон уже зевнул и полез в сумку за желтыми полосками, и Вадим толкает Юрия, смотри, и тот, толкает в ответ, успокойся.

Желтые полоски значат — новички, их выдают, чтобы лагерные их учили.

— Где ваши родственники?

— Отцы… в смысле, отец погиб. Мама в Ростове.

— Жены, дети?

— Нет.

— Политические взгляды?

— Ну… не знаю, демократы, наверное.

— Каждый за себя.

— Демократ.

— Демократ.

— Миш, хорош, может?

Винер не повернулся.

— Вы не приняты. Не подходите.

— Что?

Миша выставил руку на выход. Богдановы посмотрели на Антона, он сказал:

— Миш, нам мужики нужны.

— Такие нет.

— В смысле?

— Они не братья, а пидоры.

— Да пусть хоть зоофилы.

— А вдруг они СПИД принесли? Здесь дети, вообще-то, — и Богдановым: — уходим!

От дерева клацнул затвором охранник.

— Скоты, — сказал Юрий.

Миша щелкнул кобурой и глухо брякнул о стол пистолетом.

— Следующий.

— Миш, ты нас всех под удар ставишь. Нам. Нужны. Мужики. Ты не понял?

— Вдвоем пришли, — ответил Миша, — а по дорогам детей и баб полно. Не подбирали, самим бы спастись. Не нужны нам такие, Антон.

Этих опрашивали для вида. Шансов у них не было. Тетка была толстой, без дураков, живот как у беременной стиральной машиной. Еще и видит плохо, и чтобы рассмотреть Мишу или Антона, вздергивает веко пальцем. С ней испитой интеллигент за пятьдесят, с мутными глазами.

— Фамилии?

— Меня зовут Шерон, фамилия — Стоун, а это — мой гражданский супруг, Том Круз. Не узнали?

Антон хрюкнул в кулак.

— Не переживай, тетя пошутила. Вера Богданович, а это — Виктор Анатолич Венятин, ассистент.

— Ассистент? А вы кто?

— Магистр экстрасенсорики.

— Экстрасенс?