— Не сам везешь, так и не тронь, — угрожающе предостерег он. — Лошадь жалеешь, а люди пусть с ног валятся? — Резко оттолкнув Третьяка, он вскинул вверх увесистую палку и опустил ее на спину лошади. — Н-но!..

Буланый от неожиданности рванул сани, однако ноги его подкосились, и он покачнулся.

— Но-о, чтоб тебя!.. — Рассвирепевший верзила приготовился еще раз ударить лошадь, но не успел. Перед ним выросли Третьяк и Валя.

— Товарищи, выслушайте меня! — обратился к людям Третьяк, подняв над головою шапку. — Мы готовы взять всех вас, но такой тяжести лошадь и с места не сдвинет, хоть убейте ее. Ну, упадет животное. Тогда что? Кому польза от этого? Я прошу вас, товарищи, добирайтесь до Киева кто как может. Уже близко.

Толпа на минуту замерла, послышались то там, то тут хриплые, простуженные голоса:

— А вы завтра будете на рынке торговать.

— Слекулянты!

— Наживаются на чужом горе.

— Не слушайте его!..

— Повыбрасывайте мешки, что под низом лежат!

— Товарищи, мы не спекулянты! — выкрикнул Третьяк, обводя взглядом хмурые лица. Слово «товарищи», ныне почти забытое, он повторял сознательно, как пароль. Но лед отчужденности не растаял, и ему вдруг стало отчего-то страшно. Словно попал во вражеское окружение. Будто это были не его земляки с Подола, с Куреневки, из Дарницы, с которыми вместе страдал и боролся, а люди, чужие ему по духу. И эти люди уже вошли в водоворот массового психоза.

— Не спекулянты, говоришь? — взвизгнула женщина с посиневшими губами. — А кто же продавал кашу на Сенном базаре в первые дни оккупации? Не эта ли растрепа? — она показала рукой на Валю. — Я сама покупала у нее за последние гроши.

Валя почувствовала, как в груди у нее образовалась пустота.

— Продавала... чтобы заработать малость, — ответила тихо, едва сдержав в себе крик отчаяния. — Да, продавала, но я в этом не виновата.

— Мы везем не только для себя, товарищи, — снова начал Третьяк, выводя ее из-под удара. — Есть в Киеве люди, которые нуждаются в помощи...

Его слова снова перекрыл шум:

— Врет, не верьте ему!..

— Спекулянты!..

— Леня, покажи им винтовки, пусть увидят и поймут, кто мы, — тихо проговорила Валя, силясь овладеть собою. — Все равно пропадает: оружие, продукты наши...

— Ты что? Даже и не думай об этом, — ответил Третьяк и снова обратился к толпе: — Товарищи...

Его прервал верзила в заячьей шапке:

— Ну, хватит. Уматывай! Иначе... — Он угрожающе поднял палку, все вдруг умолкли, и в этот момент над толпой, как звон стали, раздался чистый, почти детский голос:

— Стойте, вы! На кого замахиваетесь? Я знаю этих людей. Они и в самом деле не спекулянты, а подпольщики, листовки распространяют. А вы здесь самосуд над ними учинить хотите? Неужто вместо того, чтоб объединяться, будем друг другу горло перегрызать? Стыдитесь! Мы же советские люди...

Девушка наконец пробилась сквозь толпу и встала рядом с Третьяком. Задыхающаяся, взволнованная, вдохновенная. Серый платок сполз ей на плечи, снег набился в волосы, таял от ее тепла и капельками блестел на лбу. Это была Инна.

Не обращая внимания на своих подопечных, она отчитывала далее:

— Я сама с узлом. Видите? Сама падаю с ног. Но буду идти, пока выдержу. И вы идите. Не теряйте в себе человеческого достоинства. Вот вы, дядька, — обратилась к тому, в заячьей шапке, — помогли бы лучше какой-нибудь женщине. Так вот, снимайте с саней свои вещи. Отдохнули, и хватит.

Некоторое время люди пребывали в состоянии шока, потом опомнились, один за другим начали снимать с саней свои мешки и узлы. Под их тяжестью снова двинулись дальше.

— Постойте, товарищи! — выкрикнул Третьяк, тронутый и поступком Инны, и поворотом в настроении массы; он был свидетелем того, как над всеми болями и страданиями верх взяла сознательность. — Кто совсем ослаб, ставьте вещи. Только сами не садитесь, пожалуйста, потому что лошадь не потянет. Держитесь в крайнем случае за борт саней, так легче будет.

Положила свой узел и Инна. Ей предложили сесть, но она отказалась. Шла рядом с Третьяком и Валей. В санях оставили только одну старушку. Растянувшись извилистой серой лентой, людской поток выходил на прямой киевский тракт. Если бы не метель, отсюда уже были бы видны золотые купола Лавры.

Инна шаталась от усталости, ноги подкашивались, но на исхудалом, измученном и вместе с тем красивом лице цвела радость. Она радовалась встрече с друзьями.

— Смотрю: вроде свои, знакомые, — рассказывала дорогой. — А этот палкой замахивается, у меня даже в глазах потемнело. Готова была растерзать его... Стало страшно, что люди могут так низко опускаться.

Уже за Дарницей догнали какого-то мужчину в помятом пальто с меховым воротником, в шапке-ушанке из дорогого меха. Он нес чемодан, держа его на веревке через плечо. Шагнет десять — пятнадцать шагов и остановится, еще девять-десять — и вновь остановка. На ногах военные кирзовые сапоги, неуклюжие и для него, видимо, неудобные.

Поравнялись, и Третьяк узнал своего бывшего преподавателя из пединститута. Любимец студенческой молодежи, он был и требователен, и умел все сдобрить шуткой, изысканно одевался — классический пример интеллигента. Какой резкий контраст! Немцы, конечно, предлагали ему работу — отказался. Избрал эту дорогу...

— Профессор, читал нам лекции в институте, — шепнул девчатам Третьяк. — Пригласите его на сани. Самому мне неудобно подходить. Еще узнает и застесняется. Не хочу причинять человеку лишнюю боль.

Валя и Инна подошли к профессору.

— Тяжело вам? — спросила Валя. — А у нас есть место на санях. Свободное. Садитесь, хоть немного отдохнете.

— Спасибо. — Он внимательно оглядел девушек. — Вы случайно... не мои студентки?

— Нет, — ответила Инна. — Я училась в театральном институте. Мы просто увидели, что вы очень устали.

Профессор еще раз поблагодарил их и направился к саням.

— Вот что они принесли со своим новым порядком, — проговорил он слабым, но полным возмущения голосом. — Европейская культура, цивилизация... Парадокс! Варвары они, а не носители культуры. Стая вандалов во главе с их бесноватым фюрером...

Последние километры казались