мы еще ничего не повидали. Если не выедем сейчас, то другой возможности может и не быть.

— Ты так думаешь? — Он задал вопрос для того, чтобы иметь время обдумать ее неожиданное предложение.

— Сейчас много молодежи выезжает в Германию, и мы бы с нею поехали. А там посмотрим. Рано или поздно в Киеве мы погибнем.

Иван привстал, оперся на локти, чтобы смотреть ей прямо в глаза.

— Я согласен, Лиза, но... — увидел, как у нее засияли глаза, — но сначала уничтожим этого палача.

Только что одухотворенное Лизино лицо вдруг окаменело, как маска.

Он пояснил:

— Куда бы мы ни поехали, этот палач везде найдет меня и сведет со мною счеты. Жить под вечным страхом, чувствуя, что в тебя каждую секунду целятся, я не хочу. Лучше немедля разрубить этот узел. Только так.

— А за что он будет сводить с тобой счеты? — спросила Лиза.

— Ну, хотя бы за то, что я убегу из Киева.

Он чего-то недоговаривал, но она не допытывалась, понимая, что дело проиграно. Часы показывали четверть десятого, надо было собираться. Поеживаясь от холода, надела свежую нижнюю сорочку. Иван взял ее за руку, пытаясь удержать. Она мягко высвободилась.

— Я должна идти, Ваня. Он будет ждать...

Когда стояла совсем одетая, Иван напомнил:

— Не забудь же спросить, придет ли он к тебе в гости.

Ответила, не оборачиваясь:

— Не забуду.

Новый приступ бешенства вмиг поднял его на ноги.

— Стой! Почему ты так говоришь? А? Признавайся!..

— В чем? — не поняла Лиза.

— Жалко его? Да? Но ведь он фашист, и наша обязанность уничтожать их как бешеных собак. Мы в этом клялись. А ты живешь с ним, как проститутка. Скажи спасибо, что я не тебе приказал осуществить покушение. А мог. Чтоб в гостинице, в его номере. Когда будет спать. Не хотел, чтоб тебя повесили. Решил сам. Ты должна только привести его. Не приведешь — поплатишься, как изменница. А теперь иди!

— Иван! — вскрикнула истерично. — Не грызи меня. Я этого не выдержу, убегу куда глаза глядят. Все вы мне не нужны, так и знай. Ни ты, ни этот Ганс. Единственное утешение с вами, когда берете меня как женщину, а потом гадко. Вы одичали. Кровь, кровь...

— Прекрати истерику! — Он уже успокоился, подал ей сумочку. — Извини, Лиза, я погорячился.

У нее тоже отлегло от сердца.

— И ты извини, Ваня.

На улице жадно хватала ртом свежий воздух, пила его, как живительное лекарство. Помогло.

Киев во времена оккупации всегда ассоциировался в Лизином представлении с Киевом довоенным, каким она его помнила ранней утренней порой — часов в пять-шесть. А увидела его таким единственный раз в конце июня, после выпускного вечера в средней школе. Прощальный бал закончился, и двадцать два вчерашних десятиклассника, в их числе и она, двинулись в путешествие по сонным улицам города, побывали на Владимирской горке, на берегах Днепра, по домам расходились лишь после того, как увидели солнце над Трухановым островом. До тех пор Лиза даже не представляла, что такой большой город с миллионным населением мог выглядеть безлюдным и тихим. Прошла весь Крещатик и не встретила ни одной живой души. Диво дивное. Таким же был Киев и теперь, в дни оккупации, с той лишь разницей, что тогда он спал еще не проснувшись после короткой летней ночи, а теперь напоминал вымерший город.

Выпускной вечер... Батюшки, сколько же времени прошло с тех пор! Вечность! Как будто начала она уже вторую жизнь, а та, предшествовавшая, осталась только в воспоминаниях. Вероятно, именно так вспоминают старые люди свою молодость, как она — годы учебы. Прощальный бал, музыка, песни, признание в любви Володьки Зуба... Кстати, где он теперь, милый Володя, помнит ли свой испуг, когда нечаянно коснулся рукой ее груди? А сама она разве могла думать в те счастливые минуты, что будет война, будут явки, подполье, эта игра со смертью. Горестно вспоминать те годы. Оказывается, людям не всегда следует оглядываться назад, в свое прошлое, чтобы сегодняшнее не казалось таким невыносимым.

На перекрестке улиц Владимирской и Толстого Лизу чуть не сбил немецкий «опель», и это обстоятельство мгновенно вернуло ее в реальную жизнь. Вспомнила, куда идет, вспомнила недавний разговор с Иваном. «Не забудь же спросить, зайдет ли он к тебе в гости». — «Не забуду». — «Я его здесь убью»... Странно, но почему она не испытывает такой же ненависти к Гансу, как Иван? Ей даже приятно представлять, как они вскоре сядут за стол, будут пить дорогие вина, потом он скажет: «Лизетт, пора» — и, взяв ее за кончики пальцев, поднимет со стула. «Я его здесь убью». Ганса? Нет, нет! В конце концов, пусть они убивают сами, если он этого заслуживает, а она — женщина, ее чувства сложнее: она может и ненавидеть его как фашиста, и одновременно любить как физически близкого человека, не зная, что перевесит.

Лютые морозы наконец ослабели, но Лиза вся дрожала не то от холода, не то от нервного потрясения, пережитого во время разговора с Иваном. Лицо овевал свежий ветер, сегодня впервые она почувствовала в нем дыхание весны. Десятое марта... Будет ли такою, как всегда, и эта весна? И так ли, как всегда, будут цвести каштаны на киевских улицах? Ганс, почему, зачем пришел ты сюда с войной? Почему нас должна разделять ненависть? Мир прекрасен, а люди, ослепленные враждой, этого не замечают. Вместо того чтобы жить и давать жизнь своим детям, они умирают.

В вестибюле гостиницы встретила Риту. Девушка торопилась, спускаясь по лестнице в своем белом фартучке официантки. Может, от Ганса? Остановились друг перед дружкой. Рита понимающе подмигнула.

— Здравствуй, Лизетт! А он уже нервничает, что ты запаздываешь. Постарайся искупить свою вину...

— Обойдусь без твоих советов, — резко ответила Лиза.

— Тогда извини. Я из самых лучших чувств к тебе. Ха-ха-ха...

Рассмеялась и исчезла. «Нахалка!» — про себя обругала Лиза подружку, поднимаясь на второй этаж.

— Сегодня ты изменила своей пунктуальности, — проговорил гестаповец, забыв помочь ей снять пальто. — Ну, ничего, будем завтракать.

Она выпила первую, вторую рюмку, не закусывая, желая поскорее опьянеть, но хмель не брал.