землю и все сенокосные угодья в один участок около своего дома), домовничать оставались наши два сына. Федьке было тогда 10 лет, а Леониду шел третий. Мы за них целый день были неспокойны: тогда в наших местах попадались бродяги или, как их называли, беглецы, и я боялся, как бы не забрели такие к нам на хутор, не напугали ребят.

Только через год к нам приехал сосед, через два — второй, а остальные совсем отдумали. План мой рухнул, я не приблизился к своей заветной цели, а удалился от нее: живя в деревне, я все же мог надеяться когда-нибудь набрать группу для организации коммуны, а на хуторе из трех хозяйств ее не организуешь. Да и приехали ко мне такие, которые никаких нововведений не хотели знать, переехали они с целью побольше захватить землицы.

Выменяв все ближайшие дерюги, я значительную часть их засеял клевером, но и клевер, и овес родились на выпашках худо, а картошка совсем не удавалась: рассадив пудов 50, я едва собирал пудов 100. Только благодаря тому, что засевал большую площадь, я собирал хлеба столько, чтобы кой-как прожить год.

Работал я тогда, не зная отдыха даже в праздники, и мучал на работе не только жену, но и Федьку, которому не дал даже начальную школу окончить, хотя способности у него были незаурядные. Все думал, как бы не остаться у разбитого корыта, не дожить до того, что и хлеба не будет. Ценой неимоверного труда удалось все же добиться того, что кормами я был обеспечен. Лошадь была не тощей, держал три коровы, чтобы больше иметь навоза для отощавшей земли. Смотря со стороны, люди считали мое хозяйство справным, удивлялись, что я так быстро сумел его наладить. А между тем я, вкладывая все силы и все свое время, кроме необходимого для сна, не имел денег, чтобы купить самое нужное, и дожил до того, что не имел обуви, кроме лаптей, и одежды, кроме сукманного[346] пиджака. Помню, однажды как-то нужно было пойти в Нюксеницу, так я не пошел в воскресенье, потому что стыдно было идти в лаптях, а пошел в будень, когда и все в лаптях ходят.

Но живя в таких условиях, я не переставал мечтать о лучшей, обеспеченной и культурной жизни. Под окном у нас была березовая молодь площадью 5–6 гектар. Эту рощу я думал превратить в культурный уголок для отдыха, сделав подчистку и проложив дорожки. На ручье Внук, протекавшем через хутор, около домов вырыть пруд, а вынутый торфянистый чернозем перевезти на отощенные пашни.

Но это мечты, а действительность — работа каждый день до изнеможения. Нередко я, надсадив свою больную ногу, с трудом возвращался с работы домой, а проснувшись утром, с нестерпимой болью разминался, чтобы начать свой трудовой день.

Когда работа шла успешно, тогда, несмотря на усталь, настроение было хорошее, все кругом казалось благоприятствующим. Но случались в работе и неудачи. Тогда я рвал и метал, «сходил с ума», орал, как сумасшедший, и… дрался, колотил жену и детей.

Однажды — не помню, по какому поводу — я ударил Федьку граблями так, что переломилось грабелище[347]. Это было зимой, ударил я его на съезде[348] — должно быть, собирались за сеном ехать. Он, бедняжка, тогда даже плакать не смел, зная, что я от этого прихожу в еще большее бешенство. Мне стало стыдно за свой поступок, хотелось тут же прижать его к своей груди и просить прощения. Но я этого не сделал. От состояния свирепости я переходил к обычному по возможности незаметно, наперекор внутреннему порыву я внешне продолжал ворчать, а приласкать ребенка в сознательном возрасте я был просто неспособен. Иной раз так бы этого хотелось, а не мог: стыдным это казалось. Рассудком я, конечно, понимал, что следовало бы стыдиться бить ребенка, а не приласкать, но перебороть себя я не мог.

Иногда меня удивляло, почему, несмотря на все это, дети не проявляли по отношению ко мне отчужденности, какую я чувствовал и проявлял по отношению к своему отцу?

Леонид очень рано начал отчетливо говорить, а потом что-то с ним случилось: оставаясь здоровым и резвым ребенком, он, кажется, на четвертом году стал сначала заикаться, а потом с трудом выговаривать даже такие простые слова, как папа и мама. Меня беспокоили угрызения совести: уж не следствие ли это испуга? Я старался припомнить, когда я мог его сильно напугать.

Потом постепенно у него это прошло, и он опять стал говорить не по возрасту отчетливо. Как-то сосед Пашко Пронькин, сидя у нас, в разговоре сказал «лицимонер», а Леонид его поправил: «Не лицимонер, а ми-ли-ци-о-нер!» Меня тогда поразило: откуда он мог заучить, живя на хуторе, правильное произношение такого трудного слова? Это было, если не ошибаюсь, в 1923 году.[349]

Примечание, сделанное позднее. Здесь я опять переусердствовал в самообвинении. То, что я, когда в работе что-нибудь не ладилось, раздражался и делался порой несправедливым к жене и даже к сынишке, бывало. Хотя не часто, но случалось, что доходил до омерзительного мне самому состояния, когда давал волю рукам. Я никогда этого не оправдывал. Но в данном случае грабелище переломилось потому, что было надломлено, удар не был сильным и не оставил следов. Но за этот удар мне и теперь стыдно, потому что сынок мой своим поведением заслуживал ласкового обращения. Такие вспышки у меня были редки, а вообще-то я не был суров с детьми, и они не трепетали передо мной, как я перед своим отцом, всегда рады были быть со мной.

Январь 1955 года

Однажды, находясь по какому-то делу в Нюксенице и узнав, что в этот день будет в школе спектакль — любительский, конечно — я остался посмотреть его. Надо заметить, что спектакли я очень любил, они доставляли мне большое наслаждение даже и тогда, когда исполнялись крайне примитивно: я своим воображением восполнял недостатки. И в этот вечер после спектакля еще детишки-школьники читали стихи. В числе их была Руфка Бородина, дочка моего старого друга Ивана Дмитриевича, она