То, что было доступно пониманию недалекого Черкасского, куда более остро воспринимал Волынский, возводивший удачу Бирона в ранг государственного бедствия: Россия надолго окажется под немецким ярмом. На этой почве замечено охлаждение между Бироном и Волынским, причем фаворит ревниво наблюдал за успехами кабинет-министра, ростом доверия к нему императрицы. Бирон как-то в сердцах даже заявил Волынскому, пришедшему к нему по делу: «Напрасно ты ко мне с этим пришел, мне какое дело! Поди сам докладывай государыне, ты можешь и по часу говорить с государыней»[270].

Натянутые отношения между Остерманом и Волынским и Волынским и Бироном, быть может, тлели долго, если бы сам Артемий Петрович, обладавший невероятной способностью наживать себе врагов, не ускорил наступление развязки, стоившей ему жизни.

Началось это с малопримечательного события: в 1739 году Волынский отрешил от службы в Конюшенной канцелярии шталмейстера Кишкеля с сыном и унтер-шталмейстера Людвига. Уволенные, по совету врагов Волынского, подали жалобу императрице на неправильное их увольнение и изложили непорядки в Конюшенной канцелярии. Артемий Петрович в ответе императрице, как и всегда, отклонил обвинения в свой адрес и, зная свое выросшее влияние на нее, стал плакаться на свою нищенскую жизнь, «на долги и печаль, от которых желал бы умереть», в то время как другие, менее его принесшие пользу стране, живут в достатке и ни в чем не нуждаются.

Походя заметим, Артемий Петрович прибеднялся. Этот «нищий» владел двумя тысячами крепостных, большим винокуренным заводом в Казанской губернии, несколькими конными заводами с породистыми лошадьми. Дом, в котором он жил, имел 18 комнат, из которых парадные были обиты красным атласом, а остальные китайской камкой и шелковыми шпалерами. В покоях стояла великолепная мебель. Но прибедняться, клянчить, заявлять, что он, челобитчик, не сегодня-завтра отправится скитаться по миру — особенность челобитен того времени, так что Артемий Петрович в этом отношении не составлял исключения.

Если бы Волынский ограничился подачей императрице бумаги с опровержением кляузы своих подчиненных, то этим дело и было бы закрыто. Но Артемий Петрович, на свою беду, эту бумагу дополнил документом, не имеющим непосредственного отношения к делу, — «Примечанием, какие потворства и вымыслы бывают в монаршеских дворах и в чем вся такая закрытая бессовестная политика состоит». Не называя фамилий, Волынский писал о лицах, близких к престолу, стремящихся опорочить верных слуг монархов, внушить к ним подозрительность и доказать, что только они, являясь верными слугами, способны выполнять все поручения. В результате подлинные слуги государя теряют бодрость духа и предпочитают отмалчиваться даже в тех случаях, когда должны были ограждать интересы государства. Автор «Примечаний» заключил свое сочинение фразой: «Ежели я или другой кто будет такими диавольскими каналами себя производить, можете, ваше величество, меня или того, без сомнения, за совершенного плута, а не за верного к вам раба почитать».

Подать это сочинение Волынского, по его же словам, воодушевил пример князя А. М. Черкасского, разоблачившего намерения князя Д. М. Голицына ограничить самодержавие.

Кабинет-министр понимал, что подача сочинения императрице чревата опасностью, и решил ознакомить с его содержанием лиц, как он полагал, хорошо к нему относившихся: Черкасского, с которым отношения еще не были испорчены, секретаря Кабинета министров Эйхлера, генерал-берг-директора Е. Шемберга, барона Менгдена, доктора Лестока и др. Человек не храброго десятка, Черкасский заявил: «Остро очень писана; ежели попадется в руки Остермана, то он тотчас узнает, что против него». Другие читатели тоже узнали в человеке, который «безделицы изображает в виде важном», Остермана: «Это самый портрет графа Остермана». Никто из них не только не отговаривал подать записку, но Шемберг и Эйхлер настоятельно советовали. Даже Бирон, которому Волынский показал текст записки, переведенный на немецкий, не возражал против ее подачи императрице. Быть может, курляндский герцог своим поведением заманивал Артемия Петровича в западню, но не исключено, что выпады Волынского он на свой счет не отнес.

Получив записку летом 1739 года, императрица спросила, кого он имел в виду, когда писал о людях, которые стремятся «помрачать дела» искренних слуг. Волынский ответил: «Куракина, Николая Головина, а паче всего Остермана». Императрица лишь ограничилась замечанием, что записка внушает ей мысли, будто она «молодых лет». Черкасскому она через несколько дней высказала более резкое суждение: «Знатно, взял он то из книги Макиавеллевой».

Не подлежит сомнению, что сочинение Артемия Петровича побывало в руках Остермана, и заявление о Макиавелли императрица высказала с его подачи, ибо сама она не только не была знакома с его трудами, но, скорее всего, не подозревала о существовании ее автора.

Дело, однако, находилось без движения, так как двор пребывал в Петергофе и был занят, с одной стороны, развлечениями, а с другой — завершением русско-турецкой войны и устранением неприятностей, возникших в связи с убийством майора Цинклера (Синклера), усложнившего отношения со Швецией. Но от Волынского не укрылось изменение отношения к нему императрицы — некоторое похолодание, но от двора он еще не был отлучен. По заданию Анны Иоанновны он продолжал работу над проектом об исправлении государственных дел, занимался родословием своей фамилии и велел изобразить генеалогическое древо, часто созывал к себе конфидентов (сообщников), с которыми обсуждал детали проекта, над которым работал.

Между тем тучи сгущались над головой Волынского: в столице ходили слухи, что ему недолго оставаться кабинет-министром. Артемий Петрович не унывал. Когда приятель Хрущов заявил ему: «Слышно, что присматривают и подзирают нас, что по ночам к тебе съезжаемся», он ответил: «Нет, ничего, что я делал, о том государыня известна, и вы не опасайтесь».

Гром грянул как раз в то время, когда он его не ожидал. Волынский, как известно, был главным устроителем свадьбы придворного шута Голицына в Ледяном доме и изо всех сил старался потрафить дурным вкусам императрицы. В разгар подготовки к празднеству Волынский вызвал к себе придворного пиита Василия Кирилловича Тредиаковского. Встреча с ним оказалась зловещей и дала повод для опалы кабинет-министра.

О том, что случилось 4 февраля 1740 года, рассказал сам поэт в своем рапорте в Академию наук: «Сего, 1740 года, февраля 4 дня, т. е. в понедельник ввечеру, в 6 или 7 часов, пришел ко мне г. кадет Криницын и объявил мне, чтоб я шел немедленно в Кабинет ее императорского величества. Сие объявление хотя меня привело в великий страх, толь наипаче, что время было позднее, однако я ему ответствовал, что тотчас пойду… Видя, что помянутый господин кадет не в Кабинет меня вез, то начал его спрашивать учтивым образом, чтоб он мне пожаловал объявил, куда он меня везет, на что мне ответствовал, что он меня везет не в Кабинет, но на Слоновый двор, и то по приказу его превосходительства кабинет-министра Арт. Петр. Волынского, а зачем — сказал, что не знает… Когда мы прибыли на Слоновый двор, то помянутый г. кадет пошел наперед, а я за ним в оную камеру, где маскарад обучался, куда вшед, постоял мало, начал я жаловаться его превосходительству на помянутого кадета, что он меня взял из дому таким образом, который меня в великий страх и трепет привел, но его превосходительство, не выслушав моей жалобы, начал меня бить сам пред всеми толь немилостиво по обеим щекам и притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема». Жалоба Тредиаковского изобилует мельчайшими подробностями издевательств над ним Волынского, свидетельствующих о садистских наклонностях кабинет-министра. Пииту довелось испытать «великую ярость» истязателя: подвергнуться 110 ударам палкой, содержанием под караулом и др.