Волынского продолжали содержать в его доме, и поставленный во главе караула гвардейский офицер получил именной указ «иметь за Волынским строгий присмотр, держать его без выпуску в одной горнице, затворя все прочие, где он живет, двери, и заколотив окончины, чтобы отнюдь ни с кем сообщения не иметь, или тайных тому способов сыскать не мог, и для того в горнице его быть безотлучно и безвыходно двум солдатам с ружьем попеременно; к детям приставить особый караул».

На вопрос, кого имел в виду Волынский под лицами, которые «помрачают людей совестных», были названы уже известные нам фамилии умершего Ягужинского, казненных Долгоруких, покойного Д. М. Голицына и ныне здравствующих Александра Куракина, президента Адмиралтейской коллегии Николая Головина и кабинет-министра Андрея Остермана. Главным «помрачителем», умевшим стоять в стороне и подставлять для ответа других, считал не только он, но и другие вельможи графа Остермана, на которого он имел личную обиду, ибо все, что он, Волынский, делал, Остерман «отвергал как негодное», чем лишал его всякой ревности и охоты к службе.

На второй важный вопрос, как он осмелился, забыв «святость палаты государевой», избить Тредиаковского, обвиняемый признал вину и объяснял свой поступок вспыльчивостью.

В первые два дня допросов Волынский, видимо, в полной мере еще не осознал нависшей над ним угрозы и в адрес некоторых членов комиссии позволял себе делать выпады. В первый день он сказал Неплюеву: «Из падения моего можно тебе рассуждать», а когда закончилось заседание, заявил комиссии: «Пожалуйста, окончайте поскорее!»

Румянцев ему возразил: «Мы заседанию своему и без вас время знаем, — и добавил: — Надобно вам совесть-то свою очистить и ответствовать с изъяснением, не так, что кроме надлежащего ответствия постороннее в генеральных терминах говорить; и для того приди в чувство и ответствуй о всем обстоятельно».

Но Волынский не пришел «в чувство» и на следующий день затеял перепалку с Неплюевым.

«Ведаю, что ты графа Остермана креатура и что со мною имели ссору: пожалуйста, оставьте!»

Неплюев возразил: он, Неплюев, «ссоры с ним не имел и не бранивался, а теперь по именному указу определен к суду и должен поступать по сущей правде».

Волынский продолжал: «На всех я в праве своем надежен; только все то озлобление пришло мне не так от Куракина и Головина, как от графа Остермана. Он такой человек, что никому без закрытия ничего не объявит, и жене своей без закрытия не скажет».

Неплюев встал на защиту своего покровителя: «О делах, в каковых граф Остерман обращается к жене, и ведать непристойно, и сам о том может рассудить».

Поостыв, после перепалки Волынский заявил: «Я прошу у ее императорского величества милости, за что обещаю показать верный плод трудов своих».

Перед уходом членов комиссии Артемий Петрович произнес слова покаяния: «Все писал я от ревности своей, а ныне усмотрел в том свое вранье».

На третий день следствия сломленный Волынский проявил полное раскаяние: он то становился на колени, то ссылался на слабую память, то признавался, что писал по злобе.

Опытный заплечных дел мастер, руководитель Тайных розыскных дел канцелярии А. И. Ушаков счел, что наступил его час, чтобы у утратившего волю подследственного вытянуть то, что необходимо комиссии.

«Ты объявляешь, что все то делал по злобе, а письменно представлял не одного себя, но всех вообще: от чего всем напрасное порицание».

«Я делал то, — отвечал Волынский, — с горячести злобы и высокоумия. Да не прогневал ли я вас чем?»

«Ты обо мне показывал, что будто бы я говорил с тобою про графа Остермана, чего я с тобою не говорил, и хотя не столько в докладах, но ежели б что знал, сыскал бы время донести ее императорскому величеству; а то в чем подниматься, когда ничего за графом не знаю, а по делам Тайной канцелярии, что надлежало о том не токмо графу Остерману, но князю Алексею Черкасскому и тебе непрестанно говаривал, чтоб те дела слушать, и от вас говаривано, что времени нет».

На некоторые вопросы Комиссия ответов не получила; Волынский отговаривался беспамятством, чем вывел из терпения генерала Чернышева:

«Все ты говоришь плутовски, как и наперед сего по прежним своим делам также и в ответах скрывал и беспамятством своим отговаривался: но как в плутовстве обличен, то и повинную принес».

Артемий Петрович взывал к милосердию:

«Не поступай со мной сурово. Ведаю я, что ты таков же горяч, как и я: деток имеем; воздаст Господь деткам твоим».

Комиссия решила, что дальнейшие допросы Волынского бесполезны, и переключилась на допросы свидетелей. В роли свидетелей выступали служитель Волынского кубанский татарин Василий Кубанец и секретарь Гладков. Особенно ценные показания дал Кубанец, который в малолетстве был взят в плен, жил у астраханского купца, а в 1718 году оказался в Москве в должности дворецкого. Кубанец отличался смышленостью, пользовался полным доверием хозяина, делившегося с ним самыми сокровенными мыслями, следовал его советам.

Комиссия обещала Кубанцу помилование, если он расскажет все, что знает о своем хозяине. Он сообщил, что Волынский, будучи губернатором в Казани, брал взятки у купцов, а будучи кабинет-министром, под видом займа тоже брал взятки, получал подарки породистыми лошадьми, мехами, съестными припасами, дорогими китайскими предметами, а также присваивал казенные деньги.

Фамилия Бирона в показаниях Волынского до сих пор не произносилась. Кубанец же воспроизвел его слова о Бироне: «Он потерял, чего искал. Его высочество государыня принцесса не подумала в сочетание за сына его, и сие слава Богу; понеже фамилия милостивая его светлости принца Брауншвейгского» и далее: «Вот бы сделал бы Годуновский пример, как бы женил сына».

После этих показаний следствие производилось сначала в Адмиралтейской, а затем в Петропавловской крепости. Кубанец продолжал вооружать следствие новыми показаниями. Он, например, сообщил о жалобе Волынского на императрицу: «Вот гневается иногда, и сам не знаю за что; надобно ей суд с грозою и с милостию иметь; ничто так в государстве не худо, ежели не постоянно, а в государях ежели бывает скрытность».

В конце апреля Кубанец заявил, что Волынский считал использование немцев на службе вредным для государства, и возвел в своем усердии поклеп на своего хозяина, будто тот помышлял стать государем. Это обвинение Артемий Петрович решительно отвергал, а о немцах подтвердил: «Иноземцев почитал для отечества вредными, а именно герцога Бирона, Остермана, Миниха, Левенвольда от продерзости, ибо как стал кабинет-министром, то забрал выше меры и ума своего».

В конце первой половины мая пришел черед для допросов конфидентов Волынского. Их роль была невелика — они, зная суровый нрав Артемия Петровича, по его приглашению приезжали в ночные часы для обсуждения проектов, составленных кабинет-министром. Раздавались комплименты в адрес прожектера и проектов, превозносились таланты Артемия Петровича, что еще более разжигало его честолюбивые мечты прослыть великим реформатором. Полностью сохранился в первозданном виде самый важный проект, составленный Волынским по заданию самой императрицы, под претенциозным названием: «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел». Его шесть частей охватывают важнейшие сферы жизни общества: 1) об укреплении границ и об армии; 2) о церковных чинах; 3) о шляхетстве; 4) о купечестве; 5) о правосудии; 6) об экономии.