Поют на улице птицы, резвясь в мраморных купальнях-кубках; шелестит листва. Солнце через окно бросает на резную мебель пригоршни света, золотя каждый завиток, каждую львиную лапу и сфинксов лик на шкафу, диване, часах. Само это место, особняк в излучине Дуная, в роще молодых деревьев всевозможных пород, Людвиг про себя зовет «дом Солнца». На солнце здесь похожи все и все.

Сидящую рядом зовут Джульеттой, и она лучшее, что случилось с ним за год. Глаза ее цветом – патока, волосы – шоколад, кожа – нежная кофейно-сливочная пена. Никогда у Людвига не было таких учениц, эта принцесса будто соткана из счастья и карамели. И никогда он не думал, что сможет радоваться близости с подобным существом.

– Играй, играй… – завороженно повторяет она, видя, что он отвлекся, – повторяет с придыханием, округляя розовые губы. И он подчиняется, взлетают в воздух новые аккорды, тяжелые и медленные, будто спорящие с самим ясным днем. – И… давай ты назовешь ее Лунной? Ты ведь еще никак не назвал, да?

Джульетта, Джульетта… имя сразу, уже при знакомстве, показалось ему знамением; кажется и теперь, когда знакомство стало близостью, ведь именно это имя он произнес последним, когда… впрочем, все забыто, ничего не было. Ничего и никого.

– Лунной? – рассеянно повторяет он. – Но ей совсем не подходит.

Может, и подходит, но лучше слукавить вот так, чем признаться: оно банальное, даже в чем-то пошлое. Какое отношение небесные светила имеют к земной музыке? Но обидеть Джульетту он не хочет и мирно улыбается, слыша в ответ:

– Зато оно такое же красивое, как она!.. Подумай, а?

Улыбаясь, Людвиг поворачивает к ней голову.

– Но и вполовину не как ты.

Джульетта накручивает на палец локон и встречает комплимент – столь же банальный и пошловатый, как предложенное ею название, – веселым кокетством.

– Ах, как ты мил сегодня!

Она часто слышит подобное, чаще кузин, хотя они тоже недурны. Но она особенная. Это из-за ее бодрости, звонкого голоса и улыбки светится весь дом. Дом тех самых Брунсвиков, где летит к разгару лето и где на этой неделе собралось потрясающее общество.

– Пойдем пить кофе, – вдруг зовет Джульетта и спрыгивает с банкетки. – К нам, между прочим, приехал на выходные твой обожаемый герр Сальери и привез много-много засахаренных фиалок и пирожных!

Людвиг улыбается и встает. Он не расстроен, что она забыла о ребяческом «Играй!», хотя полминуты назад сияла восторгом. Да, сочинение не дослушано, но, во-первых, оно все равно еще сырое, во-вторых, ветреность в природе Джульетты, а в-третьих, есть вещи, которые важнее нот. В этом году он понял это как никогда. И только одно колет сердце.

– На выходные… – медленно повторяет он, запуская пальцы в волосы и отводя их с глаз. – Какой сегодня день, Джульетта? Что-то я потерялся.

Она хлопает в ладоши и рассыпает по комнате звонкой хохот.

– Суббота, дурачок мой гениальный! Субботнее утро!

Суббота. Лишь суббота. И некого ждать, все и так здесь. Людвиг предлагает Джульетте руку и ведет ее на террасу. Желание увидеть Сальери ведь тоже не может ждать. С ним станет еще легче.

Пожалуй, Людвиг рад тому, как переменился. Пожалуй, это хорошо. Прежде его всегда спасало одно: горюя, он находил убежище в музыке, но в тот год – год разлуки, крушения – музыка только бередила рану. В плотных тучах, где обида сменялась надеждой, а надежда болью, Людвиг медленно терял себя. Через силу завершил новую симфонию и быстро в ней разочаровался, домучил заказы для нескольких театралов и вскоре оказался готов сжечь и композиции, и сами театры. В душе царил ад, с которым он просто не знал, к кому идти. Спал плохо, по субботам обращался в камень. В другие дни бывал резок и отчужден.

Окружающие не допытывались: явно считали, что «типичная бетховенская угрюмость» не стоит тревог. Друзья и покровители старательно делали вид, что с Людвигом не происходит ничего, вовлекали его в привычную рутину, звали на балы, посылали однотипные записки с вопросами о здоровье и новостях. Так же однотипно он отвечал: все в порядке. Музыка пишется, жизнь живется. Даже братья… братья вели себя так, будто не видят перемен, а может, правда не видели: оба были заняты своими мечтами.

Двое все же что-то заметили, хотя виду не подали: малыш Карл, который на каждом занятии старался чем-нибудь позабавить Людвига, и, конечно, Сальери, начавший чаще звать его в свой дом. С последним оказалось сложно: вид этой счастливой семьи причинял боль и будил зависть, а после паскудных намеков Каспара стало сложнее оставаться в обществе Катарины, Марии и Франчески, даже самые непринужденные разговоры с ними приобрели оттенок неловкости. Но Людвиг старался не пренебрегать приглашениями, чтобы, не дай бог, не порушить и эту хрупкую связь. В один из подобных вечеров, сидя у знакомого камина, он и проговорился, что чувствует себя… одиноко, именно так. Он впервые произнес это слово и позволил ему себя пронзить, оно загорчило на языке, а в глазах вспыхнуло постыдным влажным жаром. Людвиг быстро потер веки, а Сальери, не изменившись в лице и благо не ринувшись с утешениями, тихо спросил: «Возможно… вам стоит для начала меньше сидеть над листами и больше преподавать? Мы все чувствуем себя живее, когда помогаем другим».

Людвига совет огорчил, если не сказать – напугал. Ученики у него были, да, но горстка: несмотря на все успехи, он по-прежнему побаивался роли наставника. Более того, с ростом собственного мастерства страх тоже рос: казалось, сам Людвиг, из-за сущей ерунды бегающий советоваться к старшим друзьям-композиторам, никогда не слезет со школьной скамьи. Но те, кто просил его взгляда на сочинения, явно думали иначе, и даже начавший расползаться слух о «таинственном недуге Бетховена» не отвращал их, как не отвращала нелюдимость. Они настаивали, подбираясь все ближе. В большинстве случаев он их прогонял либо устраивал проверки вроде той, которую с честью выдерживали только дьяволы вроде Карла. Все это Людвиг и озвучил, но Сальери неожиданно утешил его простым шутливым доводом:

– Поверьте, мой друг, они боятся вас куда больше, нежели вы их. И то, что вы будете учить их, не значит, что на себе как на ученике вы ставите крест. Все хорошие учителя постоянно у кого-то учатся, у учеников в том числе. Вы разве не знали?

И Людвиг послушался: бросил прятаться от общества, перестал сторониться сближений. Стал соглашаться на наиболее лестные просьбы об учительстве. Среди его подопечных затесались дети возраста Карла, ровесники, старики и – удивительно – более всего девушек. Увеличил он и