мокрое брюхо оленя греет мне затылок. Под ногами скользко, и не только от крови, что стекает по мне, капает на пол и наполняет спертый воздух вонью смерти.

Здесь, глубоко под замком, стены будто плачут.

Возможно, они просто слишком много видели за эти годы… я точно видел слишком много. Мои глаза устали, как и моя душа. Но в отличие от стен я иссушен.

Я выхожу на площадку, закрытую дверью с маленьким решетчатым окном, которое позволяет заглянуть на другую сторону, где тьма чуть менее густая, чем на лестнице.

Удерживая на плечах тушу, я с лязгом сдвигаю засов и пинаю дверь. Она распахивается со скрипом ржавых петель.

Волоски на тыльной стороне моих рук встают дыбом.

Она смотрит. Наблюдает…

Я вхожу в каменный мешок размером с комнату Орлейт. Три стены сложены из камня, на четвертой – прочные металлические прутья. Круглый столб серебристого лунного света падает сквозь высокое окно в крыше, с неохотой намечая контуры квадратного помещения и кровь на мне, делая ее черной.

Спускаю тушу оленя с плеч, она с влажным шлепком падает на пол. Опускаю руки, сжимаю кулаки, голова падает на грудь…

Запястье кажется непривычно легким.

Ты мне лгал.

Пусть ее голос звучал хрупко, все остальное было сталью. Верхняя губа вздернута в оскале ненависти, в глазах пылал огонь. Орлейт смотрела на меня так пристально, словно видела сквозь кожу мою чудовищную сущность.

Часть меня вздохнула с облечением – готовая кричать, чтобы Орлейт вгляделась глубже. Изучала до тех пор, пока не изодрала бы себя обо все мои острые углы. Возможно, тогда она бы поняла, почему я застрял рядом… не по своей воле. Почему, если подойти слишком близко, все рухнет.

Но Орлейт не вгляделась. Она велела мне уйти.

Мне бы радоваться.

Трясу головой и вздыхаю, до хруста сжимая кулаки и жалея, что не могу с такой же легкостью лопнуть пузырь собственной ненависти. Узел плотно затянут на моих плечах, на шее. Когти впиваются в спину, в легкие, в гребаную грудь.

Подойдя к решетке, я смотрю вниз на прикованную к полу цепь. Она толще моей руки, натянута и убегает прочь, к крыше, где исчезает в отверстии в камне.

Я берусь за нее обеими руками, переношу вес и изо всех сил дергаю.

Вдалеке шаркает, тихо мяукает, когда цепь не поддается. Сантиметр за сантиметром я тащу ее, упрямую, к себе через отверстие. Вдоль позвоночника струится пот, у ног растет гора металлических звеньев, доходя мне до пояса.

Набросив цепь на торчащий из пола штырь, я разжимаю пальцы и встряхиваю руками. Тяжело дышу.

Вечное сражение. Она еще ни разу не облегчила мне задачу.

На решетке нет замка. Только засов. Я отодвигаю его и широко распахиваю дверь. Повернувшись, смотрю на добычу, в которой больше не осталось крови.

Кровь вся на мне.

Я всего лишь хотел свернуть оленю шею. Быстрая и безболезненная смерть. Но потом услышал влажный треск плоти, мышц и сухожилий, и голова отделилась от остального туловища. Пришлось оставить свидетельство моего гнева в лесу на съедение мухам.

Комнату сотрясает низкое рычание.

– Ладно, ладно…

Снова взвалив тушу на плечи, я вхожу в камеру, где пахнет испражнениями, мочой и мертвечиной. Вонью дикой, необузданной ярости, которой не найти выхода.

Я бросаю тушу оленя посреди комнаты, глядя на изувеченное животное и прекрасно зная, что за мной наблюдают из темного угла.

– Все как ты любишь, но без башки.

Единственный ответ – низкий животный рокот, который бесит меня больше, чем следует.

Запрокидываю голову к месяцу, там, в отверстии в крыше.

– Не надо так. Ты же знаешь, терпеть не могу, когда мы ссоримся.

Тишина.

Перевожу взгляд на обломки камней, разбросанные у основания дальней стены, и фыркаю:

– Опять попытала счастья с дырой, как погляжу. – Выгнув бровь, я смотрю в сторону теней в углу, у решетки, прямо в черные глаза, остекленевшие от серебристого света. – Думала, я не замечу?

Глаза моргают, голова слегка наклоняется. И тишина.

Одна только тишина, ничего больше. Никогда.

Я снова вздыхаю, сжимая переносицу.

– Не заглатывай все сразу, – бормочу я, стремительно покидая камеру.

Захлопнув дверь, возвращаю засов на место, освобождаю цепь и наблюдаю, как она улетает обратно в отверстие с такой скоростью, словно ее засасывает в воронку смерча.

Хрустят кости, ломаются и трещат, раздаются шлепки, глубокий сытый рокот, и я качаю головой из стороны в сторону, а потом, развернувшись, иду к выходу.

Иногда я воображаю, что эта тварь куда проницательней, чем есть, но это лишь ложь.

Я покидаю каменный мешок, запираю дверь и поднимаюсь по лестнице, окутанной такой плотной тьмой, что она кажется второй кожей.

Ты мне лгал.

Да, я лгал.

Орлейт ненавидит маску, которую я заставил ее носить. Она заявила об этом четко и ясно. Решение не делает мне чести, но я буду его отстаивать до тех пор, пока меня не зароют в землю. Я скорее разнесу мир на части, чем позволю им хоть мельком увидеть ее блеск.

Если это делает меня монстром в ее глазах, что ж…

Самое, чтоб его, время.

Глава 43

Орлейт

Пикник на свежем воздухе казался мне хорошей идеей – только вот пышный тост, щедро смазанный маслом и медом, никак не подсластит горький привкус у меня во рту. Первая твердая пища, на которую я смогла взглянуть без рвотных позывов, и я даже не могу ею насладиться.

Я хмурюсь и набиваю полный рот, сидя спиной к стене и глядя на двор, унизанный торчащими из трещин в плитах корнями. Они тянутся от древнего дуба в центре, почти заключенного в клетку тремя черными замковыми стенами, отчего двор становится весьма неплохим укромным уголком. С четвертой стороны открывается вид на полосу травы, которая перетекает в лес Ватешрам, чью густую листву заливает унылый серый свет.

Сквозь плотные тучи не пробивается и лучика солнца, и так продолжается уже несколько дней.

Небо сотрясает гром, и я вздрагиваю.

– Знатно громыхнуло, – бормочет Каван, убирая волосы цвета карамели с небесно-голубых глаз, и хмуро косится из-за ветвей на угрожающе набухшие облака.

Вант мрачно хмыкает, не потрудившись даже оторвать взгляд от пятна на земле, на которое он пялится уже минут десять. Его длинные пшеничные волосы собраны сзади в низкий пучок по южной моде. Вант угрюм, с тонкими, вечно поджатыми губами, что придает лицу кислое выражение и затмевает лучистые голубые глаза.

Оба стража из Бахари сидят, прислонившись к шишковатому стволу дуба. Оба