Единственное, к чему Луиза не приготовилась и с чем ей трудно было справиться, это всепоглощающее чувство вины и раскаяния, которое терзало Энн. Ее не оставляло убеждение, что она могла бы предотвратить все трагические события, если бы нашла в себе силы противостоять мужу в его решении приблизить Джексона. Она с самого начала понимала, что от Терри исходит опасность. Потому и настояла, чтобы он не заходил в дом, но смелости потребовать, чтобы его и близко не было, у нее не хватило. Если бы только… Итак, Энн плакала и корила себя, а Луиза утешала ее, уверяя, что подруге не в чем виниться и каяться.

Все это повторялось изо дня в день. Сначала Луиза слушала сочувственно, хотя и находила такое пафосное раскаяние совершенно необоснованным. Потом заподозрила невроз. И, наконец, когда ей показалось, что Энн даже не слушает ее бесконечных утешений, она разозлилась. Сперва скрывала злость, потом не могла больше сдерживаться. И обнаружила свое раздражение, чем расстроила Энн еще больше. А под конец и Энн разозлилась.

Мало-помалу они омыли слезами (а также изрядным количеством вина) все свои самые глубокие, тайные страхи и желания, а потом повесили сушиться. Энн выплакала раскаяние в том, что долгие годы влачила одинокое, бесцветное и убогое существование. Луиза оплакала свой неудачный брак, который, как ей казалось, был заключен на небесах, а еще потерю брата, каким она его знала, и жалкое подобие, которое заняло его место. Для обеих — Луизы, такой строгой, самодостаточной, даже циничной иногда, и Энн, такой застенчивой, внушаемой и возбудимой, — эта эмоциональная обнаженность оказалась новым и тревожащим опытом.

После всех откровений обе вели себя друг с другом сдержанно, даже прохладно. Это продолжалось несколько дней, но воспоминания о пережитой эмоциональной близости никуда не девались, и постепенно они снова отпускали узду, и к ним возвращалась прежняя, уютная непринужденность.

Говорили они и о деньгах. Ни у одной не имелось серьезных оснований для беспокойства, хотя Луиза, безусловно, была обеспечена лучше. Она наконец-то столковалась с «Братьями Госхоук» относительно весомости «золотого рукопожатия». Несмотря на изрядные судебные издержки, сумма получалась довольно внушительная. Свою часть дома в Холланд-парке Луиза продала, выручив более двухсот тысяч фунтов. Кроме того, предполагалось, что рано или поздно (и скорее рано, чем поздно) она вернется к работе.

А вот Энн сомневалась, что когда-нибудь сможет работать. Страстные мечты о новой жизни, которые кажутся такими чудесными и вполне осуществимыми, когда солнечным днем едешь в Каустон, громко распевая «Пенни Лейн», стерли из ее сознания зверским ударом по голове. Зато уничтожающие замечания мужа запомнились. Разве она не знает, что сейчас люди вынуждены в сорок лет выходить на пенсию? Если ей никогда в жизни не приходилось иметь дело с реальной жизнью, как она смеет думать, что сможет полноценно работать?

Луиза пришла в ярость, услышав эти слова. Энн едва достигла среднего возраста, она умна, весьма привлекательна (особенно если Луиза поработает над ней), да она чем угодно сможет заняться. Так что… Энн только улыбнулась: поживем — увидим. Риелтор уверил ее, что за старый дом викария запросто дадут очень хорошую цену, особенно благодаря квартире над гаражом, где живущая в большом доме семья может поселить престарелого родственника. А дохода от трастового фонда вполне хватит ей одной, с ее скромными потребностями. Это совсем не то же, что жить вдвоем, кормить нескольких нахлебников и постоянно чинить развалину автомобиль.

И поскольку именно Лайонел навлек столько бед и на нее самое, и на Луизу, Энн довольно легко отказалась от первоначального намерения купить ему какое-нибудь жилье и помогать деньгами. Конечно, она колебалась, говорила, что не может оставить бывшего мужа ни с чем. На это Луиза резонно заметила, что, даже оставив Лайонела ни с чем, Энн даст ему в десять раз больше, чем от него получила. А когда Луиза узнала, что Энн решила назначить Хетти твердую, защищенную от инфляции пенсию, то объяснила подруге, что, обеспечивая обоих, о другом жилище для себя та может даже не мечтать.

Энн посетила дом викария всего один раз, причем в сопровождении адвоката. Отобрала несколько предметов обстановки и личных вещей, которые хотела бы сберечь, и юрист распорядился сохранить их, а остальное продать. Все дело заняло меньше часа, и то Энн дождаться не могла, как бы поскорее покинуть отеческий кров. Вкратце обсудили завещание Энн, которое хранилось у адвоката в офисе. Она намеревалась составить новое, и для этого был назначен день в начале следующего месяца.

Так сложилось, что с Лайонелом Энн больше не виделась. К тому времени, как он собрался приехать в больницу, она уже достаточно оправилась, чтобы сказать врачу, что не выдержит присутствия мистера Лоуренса ни секунды, и ему отказали в посещении. Больше он не пробовал ее навещать.

На письмо от «Люси и Брейкбин», единственной в Каустоне бесплатной адвокатской конторы, где высказывалось предположение, будто Лайонелу причитается половина стоимости дома викария, ответил Тейлор Рединг, адвокат Энн, и ответил весьма недвусмысленно. Угроза дальнейших действий со стороны Лайонела ни к чему не привела. В декабре Энн получила напыщенную открытку на Рождество и не ответила на нее. На том все и кончилось.

Несколько лет спустя их общие знакомые сказали Энн, что видели его, когда покидали Национальный театр после вечернего спектакля. Наступая на те же грабли, Лайонел помогал раздавать бесплатный суп и сэндвичи бездомным на набережной. Впрочем, видели его мельком и допускали, что легко могли обознаться.

Вообще говоря, серебряная дата Тома и Джойс Барнаби — двенадцатое сентября — приходилась на воскресенье. Но поскольку, подобно большинству семейных пар, они поженились в субботу, то решили в субботу и отпраздновать. И, как справедливо заметила Калли, настоящее веселье просто обязано длиться хотя бы пару суток.

День с утра выдался довольно холодный, и солнце было какое-то акварельное, размытое. Забавное утро и странный день. Время тянулось. После завтрака Барнаби запустил посудомоечную машину, а Джойс отправилась к парикмахеру. Когда она вернулась, супруги выпили кофе, просмотрели субботние газеты, а время ланча все еще не наступило.

— Как тебе моя прическа?

— Очень хороша.

— Я подумала, в такой особенный день пусть будет что-нибудь необычное.

— Прекрасно выглядишь.

— Мне не нравится.

— Да все отлично!

— Мне нравилось, как было раньше. — Джойс тихо застонала. Спихнув с дивана газеты, она вытянула ноги. Потом снова спустила на пол.

— Вот бы уже было восемь, — вздохнул Барнаби.

— До восьми далеко. Еще только без двадцати двенадцать.

— А когда мы получим наши подарки?

— В семь, когда приедут дети и мы откроем шампанское.

— А можно мой выдать сейчас?

— Нет.

Барнаби вздохнул, сложил разворот «Индепендент», вышел в холл, надел старую куртку, обмотал шею шарфом и отправился на воздух. Взял в сарае грабли и стал рыхлить землю вокруг многолетников. Потом полил их «зеленым удобрением», настоем окопника (ну и запах!).