Он посмотрел на Джойс, но она изучала меню. Том заглянул в свой экземпляр и не увидел там ни говядины по-бургундски, ни малинового пирога. Барнаби был несколько раздосадован. И эта говядина, и пирог — классические блюда французской кухни. Во французском бистро вы вправе на них рассчитывать.

— У них нет steak au poivre[62], Том. — Джойс улыбалась ему через стол. Она под столом сняла туфли на высоких каблуках и терла подошвами голени, чтобы согреть ноги.

— Что?

— То, что мы ели тогда, — объяснила Джойс остальным, — и абрикосовый пирог.

— Пирог у них все еще есть, — возразила Калли.

Барнаби ничего не сказал. Он понял, что вся эта идея, рожденная Николасом и с таким энтузиазмом подхваченная им самим, в корне ошибочна. Джойс была права, когда сомневалась, а он — не прав, когда уговаривал ее. Прошлое — другая страна, где все делали по-другому.

Он заказал тарт с начинкой из лука и сливочного сыра, к нему — зеленый салат, а также красную кефаль с фенхелем (ее подали с крошечными картофелинами и горошком манжту, нежными, еще не налившимися стручками) и яблоки с кальвадосом. Джойс заказала то же самое. Калли и Николас выбрали грибы по-гречески, свиные ножки с горчичным соусом, зеленой фасолью и картофелем фри, а на десерт — груши и крем шантийи. Пили белое сухое «мюскаде» и кларет «сандеман».

Они уже прикончили половину основного блюда, когда Барнаби заметил, что разговор почти иссяк, и сообразил почему. Калли и Николас не говорили о себе! Кроме похвал блюдам, заверений в том, что все очень приятно проводят время, и вежливых вопросов Калли к отцу, как там сад, они почти ничего не говорили. Барнаби решил немного подстегнуть разговор:

— Итак, Николас, что-нибудь уже известно о кастинге?

— Да! — воскликнул Николас. — Я играю Долабеллу в «Антонии и Клеопатре». Один раз кашлянуть и один раз плюнуть. Я даже не…

— Нико! — Калли сверкнула на него глазами.

— А? А да, извините.

— Что «извините»? — Барнаби перевел взгляд с зятя на дочь. — Что происходит?

— Сегодня мы о себе не говорим, — объявила Калли.

— Но почему? — Джойс изумленно посмотрела на дочь.

— Потому что это ваш вечер. Твой и папин.

— Да, верно, — подхватил Николас, но далеко не с той убежденностью.

— Да не дурите вы! — поморщилась Джойс. — Если бы мы с отцом собирались поговорить друг с другом, с тем же успехом могли бы остаться дома.

— Понял, Николас? — подмигнул Барнаби. — А теперь послушаем про Долабеллу!

— Еще он будет в очередь играть Лепида, — вдохновенно объявила Калли. — Эта роль гораздо больше, с длинными монологами.

— Моя любимая строчка, Том, и как она кстати! «Сейчас не время для сведенья счетов»[63].

Эта довольно изобретательная острота всех развеселила. Засмеялась Калли, и Николас засмеялся. Джойс, за третьим бокалом «мюскаде», смеялась так сильно, что у нее началась икота. Барнаби, прикрыв запястье отглаженной салфеткой, посмотрел на часы.

На обратном пути, в кэбе, «надравшись», как выразился бы Жакс, Барнаби размышлял о скучном прошедшем дне. День, собственно, ни в чем не виноват. Бедный день! В конце концов, что он такое, как не заурядный отрезок времени, на который взвалили столько напрасных ожиданий? Неудивительно, что он не справился.

Барнаби вздохнул и услышал, как его дражайшая половина сдавленно «зарычала». Он засунул палец себе за воротник, чтобы ослабить его, и увидел, что Джойс сняла туфли. Ему тоже ужасно захотелось разуться. И еще раздеться. Влезть в старые брюки для работы в саду и удобный свитер. Но есть же и хорошая новость: завтра воскресенье. А по воскресеньям ему разрешается яичница с беконом на завтрак.

Остальные трое болтали. Барнаби был доволен, но и удивлен, когда Джойс объявила, что Калли и Николас переночуют у них. Этого не случалось уже года два. В последний раз дети останавливались в родительском доме, когда переезжали с квартиры на квартиру, а до того, как освободится новая квартира, оставалось шесть недель.

Было уже за полночь, когда такси затормозило на Арбёри-Кресент, 17. Ноль пятнадцать, воскресенье тринадцатого сентября. Настоящая дата. Вторая попытка превратить обычное в необычное. То ли от выпитого вина, то ли от нахлынувших воспоминаний Барнаби захотелось вернуть отлетевшее мгновенье, а может, даже изменить его. Он дотронулся до руки жены:

— Я хотел сказать…

Но Джойс разговаривала с Николасом. Тот расплачивался за такси, и ему нужна была мелочь на чаевые. Барнаби порылся в кармане:

— У меня есть.

— Уже все в порядке, дорогой.

Джойс дала пять фунтов сверху и вышла из машины. Полная тишина. Ближайшие соседи Барнаби легли спать. В пяти других домах, образующих полукруг улицы[64], тоже было темно.

Вставив ключ в замочную скважину, Барнаби принял решение. Он предоставит этому дню идти, как идет. И никаких празднований. Ему пятьдесят восемь, он не ребенок, чтобы ожидать волшебства и фейерверков только потому, что наступили какие-то особенно важные двадцать четыре часа. И потом, разве вся его жизнь не имеет особенной важности? Вот и надо праздновать ее обычность. У него есть все, чего мог бы пожелать человек. Возделывай свой сад, строго напомнил он себе. Совершенствуйся. Думай о хорошем.

На кухонном столе стояли немытые бокалы и бутылки шампанского. Все снимали пальто в прихожей. Джойс спросила, не хочет ли кто чаю. Калли зевнула. Если она сейчас не ляжет, то просто упадет. Николас поблагодарил Тома и Джойс: он прекрасно провел время. Барнаби подошел к кухонному окну и стал смотреть на свой сад. Любовался освещенными растениями, волшебными тенями.

И вдруг сморгнул, глянул снова, вгляделся пристальнее. Что-то там было, посередине лужайки! Что-то странное, светящееся, испускающее чистое сильное сияние. Он приблизил лицо к стеклу, прищурился. Услышал, как кто-то вышел в сад через кухонную дверь.

Это была газонокосилка. Серебряная! Выкрашенная серебристой краской. Ручка, колеса, бункер для состриженной травы — всё. К ручке атласными лентами было привязано много-много серебристых воздушных шаров.

Барнаби запрокинул голову и посмотрел, как они слегка подпрыгивают, как дрожат на фоне темного неба, лучащегося звездами. В рамках-сердечках были надписи, которые из кухни он прочитать не мог.

А из открытых окон гостиной лилась музыка. Оттуда смотрели дочь, ее муж и улыбались. Группа «Холлиз», «Воздух, которым я дышу».

— Чувствую, простужусь, — пожаловался Барнаби жене, медленно идущей к нему по лужайке. Достал большой белый носовой платок и трубно высморкался.