Все дома или не все, а как-то, тем не менее, одно с другим перекликается в этом мире, как-то взаимодействует; и если не в тот же вечер, то на следующий, когда возвратился я с книжной ярмарки (где вновь увидел бывшего Ваську, и обменялся с ним визитными карточками, и договорился о встрече с ним зимой в Петербурге, куда собирался я по делам литературным и другим, не литературным нисколько; Васька, узнал я, получив его карточку, был Василий Васильевич; хорошо хоть на Васильевском острове не жил он больше, а жил на Садовой) – на следующий, значит, вечер, когда, возвратившись с ярмарки, я включил компьютер, там, в компьютере обнаружилась электронная эпистола (посланная, выходит, покуда я ехал по автостраде, иначе я прочитал бы ее в айфоне, показал бы Василию Васильевичу, бывшему Ваське) из все того же Петербурга, от Викторовых родителей (Галины Викторовны и Ростислава Михайловича; их имена, их отчества тоже, наконец, я узнал; все перекликается, все рифмуется в жизни). Они поражены моим письмом, сообщали они; они не знают, что и подумать. Они тут же попытались связаться с Виктором – ответа нет, и они очень взволнованы. Им и во сне привидеться не могло, что он ушел из банка, уехал из Франкфурта. Деньги от него в начале месяца пришли, как обычно… Из этого следовало, по крайней мере, что Виктор жив (если, конечно, он не поручил своему или, я думал, какому-нибудь другому банку, где ведь тоже у него мог быть счет, переводить родителям в Петербург такую-то и такую сумму раз в месяц; тогда этот банк и будет переводить им деньги, покуда они не закончатся; а если есть у него кредит, как он есть у меня самого, то есть право оказаться в минусе, на семь тысяч, или на десять тысяч, или уж я не знаю, на сколько тысяч евро – право, при наличии постоянного рабочего места предоставляемое в Германии кому угодно, тем более такому преуспевающему деловому человеку, каким был Виктор до последнего времени, – то так и будут, я думал, уходить с его счета эти ежемесячные деньги, еще долго, покуда и кредит не исчерпает себя… все это были мои фантазии, более ничего); я тут же, во всяком случае, еще раз ему написал с просьбой хоть как-нибудь отозваться и с сообщением, что выдал его папе и маме, пускай уж он меня извинит; потом позвонил Тине, сообщившей в ответ, что ее собственной маме совсем, но уже совсем плохо; а Виктор… ну что же?.. Виктор, значит, и вправду решил убежать. Выйти из своей жизни и дверь закрыть за собою… Я вспомнил, повесив трубку, Виктора, бегущего вдоль Альтмюля, с еще рязанскими кудрями, говорящего, заикаясь, что иногда хотел бы он убежать, что от себя ведь не убежишь; и вспомнил, как мы шли с ним вдоль Майна, в нашу, теперь получается, последнюю встречу, в марте или в апреле, полгода назад, и как сказал он, глядя на необыкновенные, рваные, дымные, страшные тучи, бродившие в тот день над рекою, над Восточною гаванью и еще недостроенным двустворчатым небоскребом Европейского центрального банка, что всегда было у него это желание – просто выйти из своей жизни. Выйти из своей жизни и дверь закрыть за собой.

Мы встречались с Виктором в последние годы если не очень часто, то уж точно чаще, чем когда-либо прежде. Ранней весною 2010-го я вынужден был, покинув любимый Мюнхен (с чем смириться не могу до сих пор), переехать во франкфуртские окрестности, получив работу в Майнцском университете. Отказаться от этой работы никакой возможности у меня не было; наоборот – приходилось за нее бороться, участвовать в конкурсе, проводить образцово-показательные занятия и читать пробные лекции. Приезжая читать их, я останавливался в гостинице возле университета, во Франкфурт не заезжал, ни с Тиной, ни с Виктором не встречался. Едва лишь переехал сюда в самом деле, в снятую мной квартиру, то есть буквально на другой или третий день после этого переезда (мучительного, как все переезды), оказался во франкфуртском дзен-до, где (как теперь нетрудно мне посчитать) не бывал с 2004-го; на сей раз оказался там не один, но вместе с моим знакомым, упомянутым выше, философом (никогда бы не согласился он сам с таким определением его занятий; сказал бы: историком философии) из Тюбингена Рольфом-Дитером М. (тоже М.), тем самым Рольфом-Дитером М., к которому впоследствии, через три с половиною года, я собирался заехать в гости – и все-таки не заехал – по дороге из Вейля-на-Рейне, на другой день после бессонной гостиничной ночи, когда Тина сообщила мне о гибели Боба, исчезновении Виктора (и кто бы сообщил мне весной 2010-го об этом исчезновении, этой гибели?). Из переписки с Рольфом-Дитером (с которым время от времени мы встречались на конференциях, обменивались электронными письмами) выяснил я, что, занимаясь всем этим теоретически (как оно и подобает философу), он никакого собственного опыта дзен-буддистской, например, медитации не имеет, никогда ни в каком дзен-до не бывал и ни с одним дзен-буддистским учителем (что бы ни означал сей титул) не разговаривал; он же, узнав от меня о моих франкфуртских дзен-буддистских связях и сообщив мне, что приезжает по другим делам в Майнскую метрополию (еще раз используем вычурное сие выражение) тогда-то и тогда-то, через два дня после моего (мучительного, как все они) переезда, попросил меня сводить его, в самом деле, в дзен-до, свести его с Бобом. Рольф-Дитер являл (и являет) собою зрелище примечательное, останавливающее взгляды прохожих, да и самих прохожих, на улице. Это человек лет теперь уже пятидесяти пяти, двухметрового роста, плотный, с громадной, совершенно лысою головою, словно заряженной своим собственным электричеством, готовой вспыхнуть (синими, например) огоньками. Всего этого и так хватило бы, я полагаю, чтобы остановить прохожих на улице; в дополнение к этой электрической лысине, этому гигантскому росту Рольф-Дитер носил (и носит) костюм с жилеткой и бабочкой (иногда красной, бывает, что и зеленой, всегда готовой вспорхнуть), чего теперь почти никто уже, как мы знаем, не делает, и если надевал (надевает), к примеру (как в тот мартовский вечер, когда мы шли с ним знакомиться с Бобом), пальто поверх всего этого, то и пальто это (было) альпийское, длинное, под стать жилетке и бабочке, так что не только взгляды, не только прохожие, но (казалось мне, когда я шел с ним рядом по улице) и машины, и даже автобусы, и грузовики, и трамваи, и, в конце концов, облака на краткий миг замирали при его появлении, его прохождении. В дзен-до, во всяком случае, его появление произвело эффект недюжинный, почти оглушительный; даже гетеобразный адвокат Вольфганг внутренне, показалось мне, крякнул и на мгновение утратил веру в свои ботинки. Меня самого за прошедшие шесть лет все, кроме Ирены и Боба, забыли; во всяком случае, не обращали на меня внимания, бросая быстрые взгляды (во время кинхина особенно) на тоже попытавшегося отсидеть три традиционные двадцатипятиминутки Рольфа-Дитера. Сидеть ему было трудно, я видел; ноги у него не гнулись и вскоре начали, похоже, молить о пощаде; спину тоже тер и поколачивал он в перерывах тыльной стороною плотной ладони; ни о каком, конечно, лотосе, ни о полулотосе, ни даже о бирманской позе, в которой сидел я сам, для философа не могло быть и речи; по-турецки и по-портновски, заваливаясь набок, сидел он – и все равно по-прежнему являл собою зрелище незабываемое, монументальное.

Один узор жизни всегда с радостью накладывается на другой узор жизни. Я уже знал, сидя лицом к стене, считая свои выдохи, что, когда дза-дзен закончится, мы снова выйдем на улицу вместе с Виктором, как шесть лет назад, снова пойдем с ним к Майну и через мост в Заксенгаузен, вдвоем или втроем с Рольфом-Дитером. Я не ошибся. Боб, когда чай был выпит и «Сутра сердца» прочитана, объявил Рольфу-Дитеру, сияя волосами, глазами, что он всегда готов и рад встрече с ним, готов и поговорить с ним о буддизме и дзене, почему бы и нет, хотя в дзене главное не разговоры, а действия, то есть вот этот дза-дзен, на котором Рольф-Дитер сейчас присутствовал и который, полагает Боб, больше сказал ему о буддизме, чем он, Боб, когда-либо сможет сказать при помощи всегда случайных и к сути дела не приближающих, скорее напротив – отдаляющих от нее слов, английских или немецких. Тем не менее он, Боб, рад беседе и встрече с Рольфом-Дитером, только не сейчас, сейчас он должен уезжать в Кронберг, а когда-нибудь, например послезавтра, или когда Рольфу-Дитеру будет угодно, удобно. Проговорив все это, просияв глазами и посмотрев на часы, Боб исчез – в сопровождении, как мне сейчас помнится, ангелоподобной Барбары, то ли и вправду ехавшей в ту же сторону, то ли провожавшей обожаемого учителя (Боб, я видел, произвел на Рольфа-Дитера впечатление не менее сильное, чем сам Рольф-Дитер производил на окружающих и прохожих; не знаю, встретились они потом или нет); и когда мы вышли втроем с Рольфом-Дитером и Виктором на уже вечернюю, уже пустую и темную улицу, когда я познакомил их друг с другом и мы дошли (молча) до Бокенгеймерландштрассе и направились в сторону Оперы и я попробовал, наконец, завязать беседу с ними обоими, между ними обоими, это было немножко так (или так я себя почувствовал), как если бы, не в силах устроить Рольфу-Дитеру разговор с самим учителем, я предлагал ему удовольствоваться беседой с учеником, впрочем, как мне тогда казалось, да и до сих пор кажется, имевшим все шансы в более или менее отдаленном будущем учителем сделаться. Рольф-Дитер был (и остается) человеком разговора; для него философский диспут (о чем бы то ни было) – вещь естественная (и необходимая ему для поддержания жизни); в тот единственный раз, когда я был у него дома в Тюбингене, я понял, что и с женой (маленькой, кругленькой, в круглых, умных очках), и с двумя детьми, в ту пору заканчивавшими гимназию, долговязым мальчиком и хорошенькой девочкой, продолжает он, и они продолжают друг с другом, некий, наполовину состоящий из только им одним понятных намеков и шуток, ни конца, ни начала не имеющий разговор (в котором такие слова, как имманентный, трансцендентный, трансцендентальный, деконструкция и дискурс мелькали так же часто и с такой же непринужденностью, как в других семьях слова футбол, отпуск, экзамены; что придавало всей их домашней жизни отрадный оттенок безумия). Но Виктор, как и все дзен-буддисты, искал (надеюсь, что и по-прежнему ищет) истину по ту сторону слов (не приближающих, но отдаляющих нас от сути); все-таки я уже на улице заметил, что внимание Рольфа-Дитера ему льстило, что и сам Рольф-Дитер ему импонировал. Беседовать, по вечерней улице идучи, хорошо вдвоем; втроем почти невозможно. Мы повторили наш прежний путь, дошли от Старой до Новой оперы, постояли на мосту через Майн, поглазели на небоскребы. Было ли у Виктора сатори? какой был его первый коан? или такие вопросы задавать неприлично? Задавать можно любые вопросы (возразил Виктор); не на всякий вопрос он сможет ответить. Да, что-то вроде сатори, или кен-сё, у него было, даже не один раз, а три… или, может быть, два с половиной (сообщил Виктор, поправляя на бритой голове вязаную, с помпончиком, шапочку). В-в-впрочем, это были кен-сё небольшие, неполные. Ага, значит, есть градации? Разумеется, ответил Виктор, глядя на разноростные небоскребы; градации есть во всем. Первое было в Японии, второе в Нижней Баварии, третье… в третьем он не уверен.