– В Амбуазе, – напоминает Лена.

– Что «В Амбуазе»?

– Покоится прах Леонардо да Винчи.

– Да-да, в Амбуазе… Кажется, в Амбуазе… Надо бы нам и там побывать.

Величественный монументальный комплекс, суровые гладкие стены из темно-серого камня, центральный портал увенчан полукруглым фронтоном с барельефом на золотом фоне. Знаменитая архитектура! Мне уже приходилось любоваться ею поздним вечером в безлюдных синих сумерках, когда прожектора высвечивают золотистый венец купола с иглой шпиля.

Аня заворожила меня историей своего любимого Парижа, в котором, по всему было видно, она души не чаяла. Это была еще одна трудность, которую мне необходимо было преодолеть: разлучить ее с этим городом. Ведь нет в мире ничего тягостнее и горше, чем стать причиной и свидетелем разлуки влюбленных.

Итак, я мчался как угорелый вместе с потоком авто мимо Триумфальной арки вниз по Елисейским полям, не замечая ни знаменитых кафе («Колизей»), ни прославленных ресторанов («Берк-Паун», «Элизе-Матиньон», «Ledoyen»!), ни роскошных витрин супермаркетов. Я пересек площадь Согласия, усыпанную разного калибра и стоимости лимузинами, даже не подозревая, что здесь, у входа в Тюильрийский сад, были гильотированы Людовик XVI и Мария-Антуанетта. Мельком взглянув на облако белой фонтанной пыли, я мысленно принял ее свежесть и прохладу, и, впустив в себя новую порцию бодрости, ринулся дальше, сравнивая себя с крылатым конем статуи, которого укрощает мускулистый наездник. Было около трех часов пополудни, совсем не гостеприимное французское солнце обжигало своими раскаленными лучами, невзирая на уверения справочных изданий о том, что климат в Париже мягкий и летняя температура воздуха в среднем составляет около 25 градусов. К тому же, мне не давали покоя и мои пятки, кожа которых взялась волдырями. Это дали о себе знать мои новые летние штиблеты, купленные еще в Америке. Ты смеешься, а мне было не до смеха. С горем пополам мне удалось добраться до кассы Дома Инвалидов и купить долгожданный входной билет. Я держал в руке небольшую бумажку – пропуск в прошлое, которая давала мне возможность не только встретиться с глазу на глаз с великим корсиканцем-французом, но и, возможно, возродить его из праха.

У меня дрожали колени при мысли, что мне удастся сковырнуть, содрать, соскрести, отщипнуть, откусить, выдернуть или даже вырвать хоть маленький кусочек из останков императора, хоть один ничтожненький граммик, одну-единственную клеточку, содержащую малюсенькое ядро с бесконечной нитью ДНК самого Наполеона, которая являлась единственной хранительницей его гения. Где-то хранились его волосы, в которых многие выискивали мышьяк, чтобы сделать достоянием широких масс факт отравления Наполеона. Но где? Я этого не знал. Возможно в Версальском дворце или в соборе Нотр-Дам, или на острове св. Елены тоже были какие-нибудь императорские вещички, но сейчас я был в центре Парижа, в нескольких метрах от давно охладевшего и замершего в черной пустоте могилы хилого, но и великого тела. Наверняка, думал я, медики императора с полной ответственностью отнеслись к подготовке тела своего господина для его пребывания в вечности. Ведь для них он был как фараон для египтян, и у меня ни на йоту не возникало сомнения, что они с честью выполнили свой профессиональный долг, передавая тело потомкам. Я представил себе, как тот священник, озираясь по сторонам, отрезал его член, и мне стало смешно. И снова подумалось о золотом скребке для языка императора: как он скреб свой язык! Но дело было вовсе не в этом. Биополе скребка – вот что хорошо было бы иметь под рукой, воссоздавая клон императора.

У меня не было никакого плана, я шел, что называется, напролом, наобум: вдруг удастся! У меня было предчувствие удачи и горячее желание заполучить Наполеона в свои руки. Мне чудилось, что я уже держал его за рукав. Я был простодушно уверен, что к нему, как к какому-нибудь фараону существует доступ, и каждый почитающий его француз или иноземец может прикоснуться к нему рукой. Я шел как завороженный. Конечно я отдавал себе отчет, что все не так просто, как мне казалось, что служителями Собора, администрацией города, страны и всего международного сообщества приняты все меры предосторожности от всяческих попыток хулиганов и разного толка психов нанести вред экспонату мирового значения, и все же меня не оставляла надежда. Я даже чувствовал себя в какой-то мере ответственным за будущее императора. К тому же мне хотелось прихвастнуть перед Жорой: смотри, вот он твой Наполеон, у меня на ладони!

Туристов было мало, я огляделся, выискивая глазами гроб императора и самый короткий путь к нему. В церкви было свежо и прохладно, привычно пахло Богом. Солнце осталось на небе, и я наслаждался этой соборной прохладой, как наслаждаются дыханием моря в знойный день. Мне, собственно говоря, было безразлично, как посмотрят те два японца или корейца, что пристроились за мной, на то, как я буду прикасаться к императору рукой, и я надеялся, что этот мой жест не привлечет их внимания. Мало ли кто как выражает свое почтение. Но о том, чтобы отказаться от задуманного и речи быть не могло. У меня вдруг расслезились глаза. Императора нигде не было. Я видел в гробу Ленина, мощи святых в Киево-Печерской лавре, мне рассказывали о Пирогове, о фараонах в египетских пирамидах и усыпальницах, и сейчас я жаждал увидеть Наполеона. Кажется странным, но мне ничего не было известно о способе его захоронения. Я был уверен, что он покоится в открытой могиле. Как фараон.

Его нигде не было. Я стоял и смотрел по сторонам, китайцы стояли рядом со мной. Потом они пошли, и я последовал за ними. Гроб Наполеона – сундук из красного дерева с крышкой, напоминающей седло во всю длину его маленького роста, покоился на темно-вишневом, даже коричневатом гранитном постаменте в центре мраморного круга, напоминающего цветущий подсолнух или зубчатое колесо с акульими зубами, за которым по большему кругу стояло двенадцать, прилепленных к квадратным столбам-колоннам, серых крылатых женских фигур в тогах до самых пят, с понурыми головами и упавшими плетьми вдоль туловищ скорбными руками, видимо символизирующие скорбь и утрату. Только свисающие со стен знамена, захваченные в битвах Наполеоном, казались настоящими. Над императором навис огромный купол собора, как маленький символ Великого Неба, к которому он так неустанно стремился. Он его получил. Гроб тускло и холодно поблескивал кровавым лаком, от него несло холодом. Ни единой щелочки, ни единого дыхания. Потом я узнал, что этот сундук, собственно гроб Наполеона, был сделан из цельного куска красного гранита, а убогие фигурки символизировали не утрату и скорбь, а победы императора. Я был разочарован, просто убит своим горем: не могло быть и речи не то, чтобы унести отсюда частичку тела с генами Бонапарта, но даже прикоснуться к полировке гроба было невозможно. Да и не было уже никакого желания. Здесь же, в боковых капеллах были погребены и какие-то знаменитые полководцы, и двое братьев императора, здесь же находился и бронзовый гроб его сына, доставленный сюда из Вены, но до всего этого у меня уже не было никакого дела.

– Ты считаешь, что твой Наполеон, – вдруг спрашивает Лена, – недостаточно добр?

Я уже ничего не считал.