И какая здесь звонкая тишина! Не скрою, я был поражен ощущением, которого давно не испытывал – ощущением абсолютной независимости. Правда, время от времени, то тут, то там раздавались телефонные пиликания, и можно было расслышать то английский, то гортанный немецкий и даже ласковый русский, а то и какой-то сумбурный восточный язык, но все эти разговоры не могли перечеркнуть моего возвышенного чувства свободы. Мне не хотелось с ним расставаться и я не спешил на землю. Разговор с Витом, конечно, сильно испортил мои впечатления, но я старался об этом не думать, и нам вместе с Парижем это удавалось. Я чувствовал легкое покачивание башни и от этого у меня кружилась голова. Но вполне возможно, что головокружение было вызвано тем, что называется счастьем. Да, я был наполнен счастьем, как бокал наполнен вином, предназначенным для услады любовных утех. Я был им напоен. Когда я снова почувствовал под подошвами землю, дали знать о себе натертые пятки, я вдруг обнаружил, что забыл на перилах карту Парижа, куда время от времени заглядывал, рассматривая город. Как я теперь попаду на Монмартр? Я хотел пройти к Мулен-Руж какой-то неизвестной доселе дорогой и, поскольку Монмартр – это гора мучеников, решился-таки идти пешком, мучаясь своими истертыми в кровь горящими пятками. Мы всегда сочувствуем тем, кто пережил какие-либо лишения, и хотим хоть как то приблизиться к ним. Истертые пятки – как модель мученичества. Смех да и только. Но о том, чтобы снять штиблеты и шлепать по Парижу в носках у меня не возникло и мысли.

И, конечно же, я жутко скучал без Юлии!

– Ясное дело, – говорит Лена, – без Юли в Париже – это уже мученичество.

А я наслаждаюсь тем, что мне не надо на это ничего отвечать. Мне достаточно просто лежать в траве – бог с ним, с тем Парижем и горящими пятками, здесь важно ведь только одно: слышать нотки ревности в ее тихом голосе.

Я поднимался к вершине монмартрского холма, увенчанного ослепительно белыми куполами Сакре-Кер и до сих пор усеянного невзрачными одноэтажными домиками с облезлыми стенами, кажущимися беззащитно-униженными соседством со своими высотными современными собратьями. Я плелся по крутым извилистым улочкам и бесчисленным каменным лестницам, любуясь зелеными палисадниками и балконами-клумбами, пестрящими всеми красками мира цветами. Уличные художники, торговцы овощами и фруктами, звонкие и смелые цветочницы, хватающие тебя за рукав, ранние проститутки и праздно шатающиеся туристы…

И вдруг на одной из афиш я увидел Аню, да-да, улыбающуюся Аню. Ее смеющиеся глаза, ее губы… Следующий телефонный звонок поймал меня на Елисейских полях у изумительной красоты невысокого старинного здания.

– Слушай, – сказал Жора, – ты там долго еще намерен оставаться?

Я не знал, что на это ответить, потому что ответ был ясен и попугаю.

– Мне нужно кое-что с тобой обсудить.

Я ждал.

– Нам предлагают участие, я считаю, в совершенно безумном проекте. Представляешь, эти неистощимые япошки дышат нам в затылок.

– А я тебе что говорил!

– Но их технология стимуляции роста клонов настолько проста и надежна, что просто диву даешься. Мы с тобой этот вариант обсуждали в Йоханнесбурге… Ты помнишь?

– Да, – сказал я.

– Ты спишь?

– С чего ты взял?

Повисла пауза.

– Алло, ты слышишь меня? Ты купил мне подарок?

– Не ори, – сказал я, – говори.

Жора еще какое-то время с восхищением рассказывал о каких-то достижениях японцев, затем спросил:

– Как думаешь, соглашаться?

– Мы ничего не теряем, – сказал я.

– Ты уговорил свою кралю? Что ты за нее уцепился? Как ты там?..

Вопросов было неожиданно много, и на один из них мне удалось ответить.

– Далась она тебе!

Я не стал ничего объяснять, и мое молчание отбило у него желание спрашивать дальше.

– Как ты там? Ты купил мне подарок?

Никогда прежде он не интересовался моим самочувствием.

– Натер ноги.

– Ноги – это ничего, – сказал Жора, хмыкнув в трубку, – лишь бы не…

Я видел, как он улыбается.

– Привет Анке, вы спите?

– Соглашайся, – сказал я, – и будь с ними поосторожней. Они могут слямзить нашу идею, сорвав ее с твоих губ…

– Это ясно.

Я, скучая, сидел на скамеечке, сдернув с ног свои желтые новые туфли и рассматривал город, подернутый сизой дымкой. Надо же было как-то убить время! Мне было радостно слышать далекий веселый звонкий Жорин баритон, обеспокоенный в большей степени тем, что мы с Аней уже спим. «Мне кажется, ты гоняешься за мертвецами» – сказал он однажды, когда убедился в моем непременном желании разыскать Аню и Юру. Тогда он не мог и представить себе, как они нам были нужны.

А сейчас его заботило только то, что мир не стоит на месте и, хотя мы и живем в кипящем слое научных достижений, нас могут в два счета обскакать какие-то там япошки или индусы, а то и китайцы или евреи, чьи научные разработки в области клонирования человека, мы это уже знали не понаслышке, заставляли нас торопиться.

– Хорошо, – сказал Жора, – ты когда вернешься?

– Я еще не видел Аню.

Снова повисла короткая пауза.

– Хорошо, увидимся, – сказал он, – тащи ее к нам!

– Ты там не женись на японке.

– Как получится, – рассмеялся он.

День умирал. На каменных плитах ворковали голуби, хотелось есть и беззаботно сидеть вот так до утра. Я закрыл глаза и прислушался: тихий шелест листьев над головой, сердитое воркование, далекие голоса туристов, иногда звонкий смех… Мысль о том, что мне нужно надеть штиблеты была для меня ненавистной. Мне хотелось швырнуть их с вершины Монмартра в сторону Эйфелевой башни или собора Парижской Богоматери, чтобы они, вращаясь пропеллерами, пролетели над Парижем, как бумеранги со сломанными лопастями, и никогда больше не возвращались ко мне.

Позвонить Ане? Вдруг мне захотелось видеть ее! Телефон лежал рядом, номер я не помнил, но не составляло никакого труда заглянуть в записную книжку, чтобы восстановить в памяти длиннющее многозначное число, за которым прятался Анин голос. Я взял трубку, набрал номер и слушал гудки до тех пор, пока не услышал такое знакомое и родное:

– Да.

– Здравствуй, Энн.

Это мое «Энн» прозвучало как-то торжественно-чуждо, хотя я и пытался вложить в него все тепло, на которое только был способен. Иногда я называл ее так в случаях, когда мне хотелось видеть ее, и это «Энн» было для нас как условный знак.

– А, привет. Где ты?

– В сотне метров от твоей «Мельницы».

– Брось.

– Правда.