это она была человеком, который должен отвечать на подобные вопросы. И потому она его не задала.

— Мы должны двигаться дальше, — сказала она и не узнала охрипший, сорванный голос.

В груди зарождался кашель, а в животе — тошнота. Проклятый дым.

— Вы должны отдохнуть.

Талила окинула его суровым взглядом.

— Сказал бы ты такое господину Мамору? — она прищурилась, но полководец не дрогнул.

— Сказал бы, — кивнул он и не добавил вслух: и говорил, говорил не раз.

Она хмыкнула уголками губ и не стала продолжать этот бессмысленный спор.

— Мы должны двигаться дальше, — повторила твердо.

Полководец повел плечами и скользнул взглядом на необъятную зелень полей, что раскинулись перед ними всюду, куда падал взор.

— Не думаю, что в других поместьях нас ждет что-то иное. Господин Тадамори — сильнейший глава рода из всех, но и он заключил с Императором сделку.

— Был, — тихо уронила Талила и натолкнулась на непонимание в глазах полководца Осаки.

Она скривилась, потому что на мгновение испугалась того, каким страшным человеком стала. И пояснила, что имела в виду.

— Господин Тадамори был сильнейшим главой. Я не думаю, что он пережил мой огонь. Он или его дом...

Во взгляде полководца мелькнула эмоция, которую Талила не успела считать. Затем он поджал губы, и на его лицо вернулось привычное выражение окаменевшего безразличия.

— Вы правы, — сказал Осака наконец. — Мы не можем повернуть назад и потому наш путь лежит лишь в одном направлении.

— Да, — прочистив горло, Талила вновь поднесла бурдюк с водой к губам. Напившись, она посмотрела на полководца. — Ступай к самураям. Я постою немного и присоединюсь к вам.

На мгновение Осака заколебался. Он даже хотел что-то сказать, но передумал. Коротко кивнув, развернулся и, широко отмахивая рукой, зашагал прочь. Посмотрев ему в спину, Талила отвернулась и вздохнула. Желание обхватить себя за плечи было нестерпимым, но она не могла себе этого позволить.

— Если я не возьму под контроль свою магию, я буду бесполезна для Мамору... — прошептала она себе под нос.

Она не знала, что с ней творилось, но знала, что должна как можно скорее разобраться. И попытаться исправить, пока не стало слишком поздно. Сосредоточившись, Талила вызвала небольшой огонек прямо по центру ладони и долго смотрела на него не отрываясь.

Если бы она была сильнее, им не были бы нужны союзники. Им никто не был бы нужен, если бы одним взмахом руки она могла уничтожить императорский дворец, спалив его дотла.

Тряхнув головой, она бросила последний взгляд на зеленые поля и направилась вслед за полководцем Осакой. Самураи смотрели на нее со сдержанным любопытством, и с раздражением Талила почувствовала, как на щеках появился румянец. Они все стали свидетелями ее недавней слабости — того, как ее выворачивало в канаву. И об этом она жалела.

Но то, что случилось, она не могла уже изменить и потому постаралась придать себе как можно более спокойный, уверенный вид. Талила подошла к своей кобыле, поводья которой удерживал Осака, и легко забралась в седло.

— Уезжаем, — коротко велела она, и войско тронулось в путь.

В следующие три дня им попадались лишь небольшие поселения, в которых жили трудившиеся на полях крестьяне. Талила вызубрила наизусть карту этих земель и потому не тревожилась. Она знала, что им предстоит еще день, а может, и целых два, прежде чем они покинут владения господина Тадамори.

Сперва они остерегались погони и направляли дозорных во все стороны, чтобы не дать застать себя врасплох. Но время шло, а на горизонте ничего не менялось. Не появлялся высокий столб пыли, который был виден издалека и который возвещал о том, что где-то там скакали лошади.

Они двигались медленнее, чем хотелось бы Талиле, и причиной тому была она сама. Дым, которым она надышалась, казалось, успел отправить ей все нутро, потому что тошнило ее теперь по несколько раз в день. Им приходилось останавливаться каждый раз, и вместо привычных одной-двух остановок от рассвета до заката они делали до десяти. Конечно же, это сказывалось на скорости, войско теряло темп, и они покрывали — в лучшем случае — две трети от запланированного расстояния.

Талила бы расстраивалась и корила себе, если бы у нее оставались силы, но тошнота выматывала ее до предела, и к вечеру она с трудом держалась в седле, мечтая о том сладком моменте, когда тряска прекратится, и она ступит ногами на твердую землю. А помимо собственного чувства вины ее всюду сопровождал пристальный, въедливый взор полководца Осаки.

Она даже подумывала запретить ему на нее так смотреть, но не решилась. Знала, что он не подчинится, и знала, что не сможет его никак наказать.

На пятый день они заметили на горизонте тот самый столб дыма, возвещавший о приближении всадников. Дозорные донесли, что к ним двигался отряд из двух дюжин человек с императорскими знаменами. И Талила даже не удивилась, когда заметила среди них знамена советника Горо.

Лишь сильно насторожилась.

— Нужно остановиться и занять укрепленные позиции, — сказал полководец Осака, когда они вдвоем выслушали доклад дозорных.

— Да. Встретим их после той низины, — Талила махнула рукой, — они будут вынуждены подниматься наверх, и мы будем довлеть там над ними.

Они так и сделали, но прошло еще не меньше двух часов, когда отряд советника Горо приблизился к ним на расстояние, с которого хорошо слышался топот копыт и лошадиное ржание.

Ни Талила, ни полководец Осака не говорили об этом, но оба не могли не думать, что появление советника Горо не сулит им ничего хорошего.

«Я не буду ему верить, — пообещала Талила сама себе. — Я не буду ему верить, что бы он мне ни сказал».

Но даже она не была готова к тому, что советник Горо ей покажет.

Катану Мамору.

И его обрубленные под корень волосы, перевязанные грязной веревкой.

— Теперь вы готовы меня выслушать, госпожа Талила? — спросил советник Горо, вдоволь насладившись вязкой, липкой тишиной, когда повисла с того мгновения, как он бросил им под ноги свои дары.

У нее свела горло такая судорога, что Талила не понимала, как умудряется дышать. Словно завороженная, она смотрела на катану и на волосы, что валялись на земле перед ней, и мысленно била себя по рукам, потому что хотела шагнуть и поднять все это, прижать к груди... Боль, поднимавшаяся изнутри, разрывала сердце