Агата поверила. Не оттого ли, что помнила страшный, по-человечьи разумный волчий взгляд? Настоящий страх пришел позже, когда алхимик отнял от ее лба свой медальон. Не за себя страх – за своего нерожденного ребенка.

– Вы не обернетесь, баронесса. Не волнуйтесь об этом. – Майстер Шварц понимающе улыбнулся. – Все это сказки. Оборотничество передается не с укусом, а по роду. Но выживших после нападения вервольфа я до сих пор не видел ни разу, хотя по следу его иду уже не первый месяц.

– Найдите его, майстер Шварц, – попросила Агата, устало закрывая глаза. – И убейте.

– Обещаю, – сказал алхимик очень серьезно. – А вы, баронесса, держитесь. Коль уж довелось выжить…

Он ушел не прощаясь, а с уходом его вернулась боль.

Сергей Злотников заглянул к Агате через неделю, и она не удержалась, рассказала ему о ребенке, своим новым шипящим голосом сообщила, что он станет отцом. Наверное, хотела хоть чем-то уязвить своего теперь уже бывшего любовника, думала разозлить решением оставить ребенка. Он не разозлился, посмотрел с интересом, сказал:

– Забрюхатела, значит? Машка не смогла, а ты сумела. Ну что ж, если родится пацан, признаю, заберу себе. Ты не обессудь, но только его – не тебя.

И этого человека она любила… Или не любила, а использовала, как и он ее?

– А если родится девочка? – спросила шепотом, уже заранее зная, что ни сына, ни дочь этому человеку не отдаст. Есть у нее и силы, и деньги бороться за своего ребенка.

– Девку можешь оставить себе. – Сказал, как отрезал.

Родился мальчик. Славный, черноволосый, темноглазый, с ямочкой на подбородке. Единственная любовь и единственная отрада. С появлением на свет сына Агата почти смирилась с собственной судьбой. У нее есть самое главное – ее мальчик, а страшные шрамы можно спрятать за маску. Маски уже готовы, разложены на комоде заботливыми руками горничной. Алые, розовые, изумрудные – яркие, как крылья экзотических бабочек, загадочные, как Агата, баронесса фон Дорф.

Сергей Злотников явился за день до их с Мари отъезда на родину. Агата была готова, у колыбели ее сына дежурила не только нянька, но и Герман.

– Значит, пацан. – На сына Злотников посмотрел без интереса, на руки брать не стал. Хорошо, потому что, если бы попробовал, Агата бы не позволила. И верный Герман тоже.

– Мне нужно ехать. – Злотников перевел взгляд на маски, поморщился. – За сыном я потом пришлю человека.

– Нет. – Даже нынешний ее шипящий голос был полон силы, и силу эту бывший любовник почувствовал, усмехнулся удивленно.

– А что так, Агата Дмитриевна? Пацану отец нужен, мужская рука. Чему его баба может научить?

– Нет, – повторила она, а Герман многозначительно положил руку на рукоять кинжала, встал между Злотниковым и колыбелью.

– Так, значит? – Тот отступил на шаг, а потом сказал: – Ладно, пусть пока с тобой остается. Но отдать мне мальца тебе все равно придется. Я своих детей не бросаю. Хоть бы даже и ублюдков. Обещал признать и признаю. Мое слово – кремень. А тебе, Агата Дмитриевна, лучше бы не становиться у меня на пути, растопчу.

– Нет, это вам, господин Злотников, не стоит угрожать моей хозяйке. – Кинжал из ножен Герман достал, ловко крутнул в пальцах, словно бы между прочим. Только не между прочим, Агате ли не знать, как Герман управляется с оружием.

Злотников снова отступил, погрозил пальцем уже с порога:

– Ты подумай, Агата. Хорошенько подумай. И не зли меня. Денег у меня поболе твоего будет, и юристы позубастее.

Сказал и вышел.

За ним следом явилась Мари. Прозрела несчастная или добрые люди подсказали, Агата не знала, да ей было и не интересно, все мысли отныне занимал один-единственный человек. Кажется, был некрасивый скандал с истериками и угрозами, она не запомнила. Но почему-то запомнился прощальный визит пани Вершинской. Пани Вершинская посмотрела на Агату с этаким презрительным прищуром, и взгляд ее отчего-то вернул баронессу в ту страшную ночь, одним лишь взмахом волчьей лапы поделившую ее жизнь на две части.

– Каково оно? – спросила пани Вершинская вместо прощания. – Каково оно – быть уродиной?

Агата не ответила, отвернулась к стене.

Быть уродиной было не так и страшно. Она быстро привыкла и к маскам, и к любопытным взглядам. Вот только к собственному отражению привыкнуть никак не получалось. Может, просто времени прошло слишком мало?

Время Агата теперь отслеживала лишь по тому, как рос Марк, ее маленький мальчик. А рос он крепким и удивительно красивым. Материнских черт в его лице становилось с каждым днем все больше и больше. И Агата почти поверила, что все у них с сыном наладится, что рожден ее мальчик под счастливой звездой.

Как же жестоко она ошибалась!

Тот сентябрьский день выдался удивительно теплым и погожим, для прогулки по городскому парку лучшего дня и не придумаешь. Они гуляли вдвоем: Агата и маленький Марк. Ее сыну нравились яркие маски, и Агата надела бирюзовую, расшитую золотыми птичками. В парке было многолюдно. Людей Агата не боялась, но сторонилась, потому и гуляла с уснувшим в коляске сыном по тихим аллеям, вдали от толпы. Одна из аллей вывела ее к пруду. Здесь было тихо и свежо, здесь можно было посидеть на скамейке, пока Марк спит.

На нее напали сзади, прижали к лицу что-то мокрое, едко пахнущее. Теряя сознание, Агата видела коляску, медленно катящуюся к кромке воды…

…Она пришла в себя от боли в голове. Еще не очнувшись окончательно, бросилась к пруду, в надежде догнать, удержать коляску. Вот только было уже слишком поздно, на поверхности пруда плавало лишь детское одеяльце…

Агату достали из воды случайные прохожие. Она отбивалась, пыталась вырваться из чужих рук, все искала своего сына.

Тело Марка обнаружил Герман. Голый по пояс, не обращая внимания на холод и беспомощно толпящихся на берегу людей, он обшаривал дно пруда, пока не нашел… Агата этого уже не помнила, она потеряла сознание…

Беспамятство ее длилось, кажется, целую вечность. Оно помогло Агате пережить похороны сына, накинуло на мир плотную серую кисею бесчувствия, позволило выжить. Хоть и не было в нынешней ее жизни никакого смысла.

Ей что-то говорили про помрачение сознания и роковое стечение обстоятельств, уговаривали не винить себя в том, что не спасла, позволила утонуть своему единственному ребенку. Агата молчала. Первое время она даже не вспоминала о нападении, о дурно пахнущей тряпице у своего лица. Она почти поверила в злой рок и в то, что стала убийцей поневоле. Она виновата и готова понести наказание. Хотелось умереть, но смерть – это слишком просто, она будет жить в муках. Так правильно и справедливо.

Из граничащего с помешательством умопомрачения ее вывел Герман, вывел жестко – пощечиной.

Агата пришла в себя в собственном кабинете. Она сидела за столом, Герман стоял напротив, упершись ладонями в столешницу, смотрел на нее с жалостью.