– Того несчастного, что нашли на берегу озера, убила ты?

– Несчастного? – Албасты усмехнулась. – Мерзавца, до смерти забившего свою беременную жену, ты называешь несчастным? Не разочаровывай меня, женщина, не заставляй пожалеть о принятом решении.

– Не буду, – пообещала Агата, а потом спросила: – Зачем ты мне помогаешь?

– От скуки. В этом доме стало слишком скучно, – ответила ей темнота.

Коти Кутасова, женщина, которую Агата ненавидела так сильно, что при взгляде на нее останавливалось дыхание, умирала долго и мучительно. Агата явилась к ней в комнату глубокой ночью почти так же, как албасты, только воспользовалась не темнотой, а потайной дверцей в неработающем камине. Спасибо алхимику. Явилась с теми самыми стальными крючьями. И без маски…

Коти кричала, молила о прощении, каялась, но Агата видела перед собой не человека, перед внутренним взором ее было плавающее на поверхности пруда детское одеяльце. Именно это видение помогло ей нанести самый последний, самый решающий удар – уже не крючьями, а кинжалом Германа. Верный Герман хотел все сделать сам, чтобы она не замарала в чужой ядовитой крови ни руки, ни душу, но Агата не позволила.

Вот только легче не стало, не разжались сжимавшие грудь тиски, не спала с глаз кровавая пелена. А она так надеялась… Из комнаты Коти Герман увел ее силой буквально за мгновение до того, как распахнулась, с силой ударившись о стену, дубовая дверь.

Антон Кутасов принял смерть с благодарностью. Он молил о прощении, но не молил о пощаде, раскаяние его было искренним, и Агата позволила ему самому сделать последний шаг, накинуть петлю на шею.

В живых оставался последний, третий враг. Вот только смерти первых двух не просто лишили Агату сил, а отрезвили. Иногда жизнь может стать страшнее смерти. Матрену Кутасову ждала именно такая жизнь. Будущее ее Агата увидела в черных зрачках албасты, когда та заглянула в ее комнату то ли, чтобы проститься, то ли, чтобы удостовериться, что жажда Агаты удовлетворена. На мгновение, на долю секунды, зрачки эти сделались зеркальными, и на дне этих зеркал баронесса увидела старую, обшарпанную комнату…

…Викеша, негодяй, обманул! Матрена Павловна думала, что Наташеньку он любит, что женится на ней и к ногам ее бросит все свои наворованные богатства. Не тут-то было!

Стоило лишь Матрене Павловне с детками уехать из Чернокаменска, вернуться в поместье, как со всех сторон, что воронье, налетели кредиторы. Драгоценностей, тех, что еще остались, не хватило, чтобы погасить долги, дом оказался заложен-перезаложен Севочкой, производство издохло. А замок на проклятом острове после всего, что там случилось, никогошеньки больше не интересовал. Вся надежда была на Викешу, вот только и она не оправдалась.

Жениться на Наташеньке мерзавец отказался, вместо этого предложил содержание. И ведь пришлось согласиться. Не идти же ей с детками по миру! Наташенька плакала, криком кричала, умоляла Матрену Павловну ее пощадить, не понимала глупая, что выбора у них нынче другого нет. Покричала да и смирилась, поверила материнским уговорам, что все у них еще наладится, что и с Викешей можно жить.

А жить с ним было тяжко. Кто ж знал, что он окажется этаким скупердяем? Что поселит их не в доме, а на съемной квартире, от одного только вида которой у Наташеньки снова приключится истерика. Что станет попрекать каждой съеденной крошкой, на несчастного Севочку будет обзываться всякими дурными словами, а Наташеньку так и вовсе станет поколачивать.

Сначала-то бил осторожненько, чтобы следов не оставалось, а потом разошелся, почувствовал свою над ними власть, рукоприкладствовать стал, уже не таясь. А что им оставалось, кроме как терпеть?

Так Матрена Павловна уговаривала себя и бедную свою девочку. А потом, когда стало совсем невмоготу, уже почти было решилась уйти – пусть бы даже и на паперть! – да не вышло. Викеша, скотина, подошел близко-близко, дохнул в лицо вонючим чесночным духом и сказал:

– Хотите сбежать, Матрена Павловна? Так я вас с юродивым вашим не держу! Скатертью дорога! Но дочка ваша останется со мной. А если ослушается, так хочу вам напомнить про некое письмецо, вашей рукой написанное. Помните письмецо, Матрена Павловна? То, в котором вы велели Антону Кутасову младенчика австрийского ни в коем случае в живых не оставлять? Вы это письмецо тогда в камин швырнули, решили, наверное, этакие откровения бумаге не доверять, да вот только слишком быстро из кабинета вышли. Не успело письмецо сгореть, я его из огня достал и сохранил до лучших времен.

– Негодяй! – Она схватила Викешу за мышиный его пиджачок, тряхнула со всей силы, в надежде дух вытрясти.

Вывернулся, ударил кулаком в нос, пустил кровавую юшку.

– Вон пошли, – сказал ласково. – Надоели вы мне здесь, прихлебатели. Сил моих…

А договорить не успел, удивленно уставился на торчащее из своего живота острие ножа. Матрена Павловна тоже уставилась, сначала на нож, потом на стоящего позади Викеши Севочку. Севочка вытер окровавленные руки о рубаху, улыбнулся ей радостно, как в далеком детстве…

То письмо проклятое Матрена Павловна искала с остервенением, всю квартиру перевернула вверх дном. Да только не дурак был ирод Викеша, чтобы такой важный документ без пригляда оставить. Так и не нашла…

Севочку в тот же день забрала полиция, а вскорости его определили в дом для душевнобольных. Матрене Павловне казалось, что так оно для всех лучше, да только сердце материнское не обманешь. Сердце болело, кровью обливалось и из-за безумного сына, и из-за несчастной, чести лишенной дочери. А еще сердце испуганно вздрагивало всякий раз, когда в дверь стучали. Каждый день Матрена Павловна ждала, что найдется письмецо, Викешей припрятанное, что за нею придут. И жить со всей этой болью и всеми этими страхами было тяжко, почти невыносимо, да только все равно приходилось жить…