Я и правда был в некотором замешательстве, но по другой причине. К этому еще надо было привыкнуть: «действа», триста лет скрывавшиеся даже от монахов, совершались теперь сторожем-инвалидом у себя дома.

— И что было дальше? Вы попробовали после сна седьмое действо? — спросил я Чесучова.

— Попробовал. И проникся. Теперь все семь действ совершаю.

— А вы не боитесь, что совершаете их… ну, что ли, неверно?

— Я совершаю их верно, — сказал дядя Саша убежденно.

— Ну а вдруг — нет?

— Да как же — нет, милый, коль во мне белый огонь горит? Правильно он зажегся или неправильно, я не знаю. Знаю, что он зажегся и горит. Светит, греет, бодрит, мусор в душе сжигает. Я так думаю, что все получилось правильно.

— Белый огонь — это что?

— Этого я тебе объяснить не смогу. Уж на что Степан ученый был, и тот белый огонь объяснить не мог.

— Я видел книгу, что была у Степана Александровича, — сообщил я.

Чесучов посмотрел на меня обрадованно.

— Ну тогда ты сам все знаешь, — сказал он. И никакого интереса к самому «Откровению». Даже не спросил, где я его видел.

— Вам Степан, наверное, рассказывал, как он узнал об этой книге?

— Рассказывал. Узнал он о ней от старушки по фамилии Симакова. Книгу-то ту прежде Симакова держала.

— А после нее — кто?

— После нее — монахи.

— Что за монахи?

— Этого я не знаю. Знаю, что монахи книгу у Симаковой выманили.

— Она ведь от монахов ее и получила, верно? Может быть, от тех же самых?

— Нет, не от тех же. Симакова получила свою книгу от одного старца. Он жил в лесу, всего себя белому огню отдал.

«Никита! — мгновенно определил я. — Так „старушка Симакова“ — это, наверное…» И чтобы проверить свою догадку я спросил дядю Сашу, известно ли ему, как Симакову звали по имени. Увы, ответ был отрицательный.

— Симакова — случайно, не родственница Степана Александровича?

— Да нет, он ее встретил по работе. Степан чекистом работал в Москве. Это она, старушка Симакова, рассказала ему о белом огне, но он ей не поверил. И ее книга тайн ему не помогла. Тайны-то эти не для ума, а Степан привык все умом брать, — вот они ему и не дались. Так бы он и помер, думая, что белый огонь — выдумка, если бы под конец жизни озарению не сподобился. Это было в лагере. Свалила его там раз лихорадка, застудился он. Так вот, в горячке он белый огонь и распознал. Двадцать лет в него не верил, а тут вмиг душой прозрел. Так оно часто бывает — через озарения. — Здесь Чесучов перевел свой взгляд на меня и спросил: — Теперь тебе понятно, как было дело?

— Понятно, — машинально ответил я и поинтересовался, когда Степан умер.

— Еще до войны, — сообщил мой собеседник. — Тихо умер, как голубок. Раз заснул и не проснулся.

— Вы, наверное, сейчас единственный, кто совершает действа? — спросил я.

— Ну, почему единственный. Племянника им научил, Геру. Он все ко мне приставал, как я в лагере смог выжить. Подозрительно это ему было, что я живой и бодрый оттуда вернулся. «Столько народу, — говорит, — там померло, а ты жив-здоров. Это какими же заслугами?» Ну я ему о белом огне и рассказал. Недавно Гера ко мне двух девушек привел, подружек — чтобы и им рассказать. Я не отказал. Вот так, потихоньку да понемногу, и узнает народ о белом огне. Все получается, как пресветлый хотел. — Дядя Саша перевел взгляд на иконку, лежащую перед нами на траве. Шрамик был изображен изогнутой линией.

— А что это за черта над правой бровью? — перешел я к тому, ради чего была эта встреча.

— Повреждение. Наставник поранился при камнепаде в горах. Он ведь с гор пришел.

— Он что, и об этом вам во сне рассказывал?

— И об этом. Он много всего рассказывал.

— И сказал, с каких гор пришел?

— Нет, этого не сказал. — Губы у дяди Саши дрогнули. Было похоже, что я ему тоже время от времени представлялся чудаком. — Скажешь тоже — «с каких гор»! Да какая разница с каких? Ясно, что не с тех, где на лыжах катаются.

— И Степан знал про камнепад?

— Этого я сказать не могу. Мне он ничего не говорил про камнепад.

— Наверное, и Степану Евларий снился?

— И этого я, милый, не знаю. Думаю, что пресветлый не мне одному снился. Он, как опочил, только так с нами встречаться и может.

— А забыть вы не могли, что знали про шрам и камнепад от Степана?

— Да нет, этого я бы не забыл. Говорить приходилось мало — то работа, то отбой. В лагере, милый, не поговоришь — только урывками, и каждый разговор остался в памяти как отчеканенный. Нет, милый, я бы о камнепаде не забыл. Веришь не веришь, а отца Евлария я знаю через себя.

— Сколько раз он вам снился?

— Один раз, 3 мая 1971 года. Одиннадцать лет уже пролетели, а душа и по сей день насыщена. Чего ты еще хочешь узнать, милый?

Вопросов у меня больше не было. Мы распрощались.

В тот же день, вечером, я поехал в 1-ю Градскую больницу. Надю вызвали ко мне в вестибюль. Я увидел ее в новом облике: медицинский халат, косынка на голове. Белое ей шло.

— У тебя что-то важное? — спросила она тоном, каким разговаривала когда-то с посетителями АКИПа. — Меня отпустили только на минуту.

— Я хотел тебе рассказать о встрече с Чесучовым. Обнаружились интересные вещи.

— И ты только из-за этого приехал?

— Это главное. Оказывается, Степан в лагере практиковал «действа» кенергийцев и научил им Чесучова. Как тебе нравится такой поворот событий? — Надя вяло пожала плечами. — Есть и другое. Кое-что выяснилось о Симаковой. Степан познакомился с ней, когда служил в ЧК. На ее счет у меня есть одна догадка.

— Уж не то ли, что она была коллегой Линникова?

Я оценил Надино чувство юмора, а точнее — тот факт, что оно к ней вернулось, но оказалось, что она не шутила.

— Симакова была старой революционеркой, подпольная кличка — Налама, — бесстрастно сообщила Надя.

Я усмехнулся: ну и дядя Саша! Мне он этого не рассказал.

— Может быть, Чесучов назвал тебе и ее имя-отчество?

— О Наламе я знаю не от Чесучова. Я нашла ее письмо Степану. Оно лежало в том же томе Даля, что и свидетельство о рождении Оли.

— Почему ты мне ничего не сказала об этом письме?!

Надя встала со стула и сказала с вызовом:

— А что, я должна говорить тебе все? Мне пора обратно.

Я остановил ее, поймав за рукав.

— Надя, твое разочарование мне хорошо понятно, но ведь я — не самое главное в твоей жизни, правда?

— Конечно нет, — подтвердила она, и ее подбородок вздернулся.