– Давай не будем опускать руки.

– Очнись, папа. Мама втянула Холли в какую-то скверную историю. Не иначе какой-нибудь темный ритуал или что-то в этом роде.

– Ну да, не думаю, что они там жгут лифчики или празднуют наступление менопаузы. Но зачем же сразу предполагать худшее? Может, ничего и не случится. Она любит твою сестру.

– Если ты не можешь повлиять на тех, кого любишь, на кого ты вообще можешь повлиять? Сестренка серьезно попала. Если Холли и вернется, это будет уже не моя сестра. Мама ведь давно уже не та, которую я знал в детстве. Года с восьмидесятого это какой-то безликий заменитель. Ведь именно тогда она нашла своих обитателей Полой земли, да? Червей.

– Ползунов, – поправил Дон.

– Что?

– Их кто-то так называл… этих существ из деревьев.

– Я видел их лица. А что ты знаешь об этом дерьме? Почему ты ничего мне не сказал?

– Я забыл. Если повезет, то забуду снова. А нам надо беспокоиться о другом. Есть вещи пострашнее.

– Честно говоря, как раз мама пугает меня до усрачки. Она заправляет всем этим цирком. Нам надо делать ноги, пока она не явилась домой и не увидела, чем мы тут занимались.

Дон посмотрел на погреб и печально улыбнулся:

– Боюсь, уже слишком поздно.

Курт отставил бутылку. Его грязное лицо блестело от пота. Сломанная рука причиняла боль, и эта боль усиливалась с каждой минутой, по мере того как проходил шок и ослабевало действие адреналина, и холодная реальность вступала в свои права:

– Я чувствую. Еще как чувствую. Там, внизу, что-то ужасное. Ты хочешь туда спуститься, правда?

– Хочу? – Дон покачал головой. – Даже близко не хочу. Я собираюсь спуститься, потому что другого выхода нет. Никакого.

– Ну тебя к черту! Мы сейчас запрыгнем в мою тачку и выжмем газ до упора, – Курт стряхнул с себя оцепенение, сорвал со стены телефон и неловко принялся набирать номер здоровой рукой, зажав трубку подбородком. Он, без сомнения, звонил Винни, и, несмотря на все обстоятельства, Дону стало ужасно любопытно, что именно он собирается ей сказать. Дорогуша, из пространственного тоннеля выползли твари с планеты Икс, и нам надо линять, пока не поздно! Но он не дозвонился и с отвращением бросил аппарат на кафельный пол. Судя по выражению его лица, до безумия было недалеко. У него был остекленевший взгляд человека, который увидел, как его квартал разбомбили, а вокруг все усеяно трупами.

Уже не в первый раз за свои восемьдесят с лишним лет Дон убедился, что одна из самых невыносимых вещей на свете – это видеть сильного человека сломленным. Он сказал:

– Сынок, ты прав. Залезай в машину и езжай домой к своей чудесной жене. К ребенку.

– Я не могу тебя бросить.

– Твоя жена и ребенок. Подумай о них, мой мальчик.

– Господи, да я даже не знаю, играет ли еще Винни за команду планеты Земля. А ты что собираешься делать?

– Подожду твою мать. Нам надо поговорить.

– Папа, это нелучшее решение. Мама… Она может войти в любую секунду, а может появиться через несколько дней или недель.

– О, интуиция подсказывает мне, что долго ждать не придется. Езжай домой, будь со своей семьей. Нам с мамой нужно поговорить с глазу на глаз.

Курт уставился на него мутным, непонимающим взглядом. Потом просвистел мотивчик из «Хороший, плохой, злой» и улыбнулся с некоторым намеком на юмор.

– Хорошо, пап. Я еду.

Он склонился и приобнял Дона.

– Если увидишь меня или мать снова, – сказал Дон, – будь осторожен.

– Что ты имеешь в виду?

– Проверь, нет ли на нас застежек. Я об этом…

Человек и собака остались одни в пустом доме у подножия холмов. Дон пытался отправить Туле с Куртом, но безуспешно. Пес уселся в метре от погреба, рычал и ворчал, но не двигался с места.

Солнце скрылось за линией горизонта, и пурпурный закат вскоре отступил перед темнотой. Дон зажег лампу на кухне и еще в нескольких комнатах на первом этаже. Особого успокоения это не принесло: слабые лампочки зловеще мигали, а мрак так и льнул к окнам.

– Ох, Аргайл, – сказал Дон в никуда. – Я уже начинаю скучать по тебе, старый ты осел.

Он, может, и дал бы волю слезам, если бы у него не онемела душа, да и тело. Он обшарил шкафчик в ванной в поисках залежавшихся таблеток и обнаружил флакончик «Демерола» [105]. Зачем он мог ему понадобиться? Стоя на пороге гостиной, остро ощущая ее загроможденность и искусственность в окружении таких тонких стен, он проглотил полдюжины таблеток и запил их хересом. На него навалилась усталость. От мыслей остались одни осколки, темные кусочки стекла, затерянные в вихрях гусиного пуха.

Он шагнул за порог погреба и начал спускаться по шатким ступеням, освещенным дешевой грязной лампочкой. Покосившиеся стеллажи, прогнившие полки и проржавевшие банки консервов выглядели такими же, какими он их всегда помнил, как и земляной пол, и хлопья паутины. Он почему-то совсем не удивился, хотя и ощутил укол тревоги, когда заметил в южной стене, вместо стойки со всякой всячиной, вход в узкий тоннель. Ему пришлось пригнуться, чтобы войти, в ноздри ударил запах сырости и гнили.

Вдруг все замерло, время остановилось, звуки исчезли: словно кинопленку прожгла сигарета, а бобина застопорилась. Потом дали ток, Дон дернулся, споткнулся, поднял глаза – он стоял на пороге гостиной. От резкого перепада давления заложило уши. Хотя комната была неподвижна, его внутренности бултыхались, словно он на сумасшедшей скорости летел вниз.

– Время – это кольцо, – произнес Бронсон Форд.

Карлик восседал в любимом кресле Дона, развернутом к камину, так что его лица не было видно. Правая рука Бронсона Форда свисала с подлокотника. Его острые серые пальцы были такими длинными, что касались пола. У него был глубокий голос, богатый модуляциями. От ломаного английского, намекавшего на умственную неполноценность, не осталось и следа. Этот голос был полон ненависти и злобы, свойственной лишь безумному гению, и тих, как ветер, шелестящий кронами деревьев. Он напомнил Дону о людях с лесной плантации – мексиканцах, гондурасцах, кем бы они ни были; о темнокожих людях в широкополых шляпах, сжимающих мачете с черными рукоятками; об их странных, похожих на звуки флейты криках, о древнем песенном напеве, который взмывал вверх и плыл между зелеными насаждениями.

– Мы странствуем по кольцу, вперед и назад, моделируя его, как пластик. Твоя Мишель тоже это умеет, в какой-то степени. Она уже сделала несколько маленьких шажков по пространствам, лишенным света, это было частью ее инициации. Тому, кто смотрел в лицо Великой Тьме, очень сложно поддерживать даже видимость человеческой сути.