– Но это страшный крест, принцесса…

– Тогда кто же, кроме вас, понесет его?

Потемкин вновь погрузился в раздумье.

– Да, – произнес наконец. – Моя Таврида… Любовь моя, от которой не жду измены… Скажите, принцесса, а не случалось ли с вами подобного, что, поговорив несколько времени с человеком, вы открывали в нем некое сходство с собою? Сродство душ, что ли… Словно в краткое время перед вами раскрывалось сущность иного человеческого существа?

Августа ничего не ответила, но Григорий Александрович заметил ее взволнованно блестящий взгляд, который выразительно говорил: «Со мною это нынче свершается».

– Вы будете жить в монастыре, – тихо заговорил вновь Потемкин, – станете слушать русские молитвы, и русский Бог будет так близко к вам! Поверьте, стоило сего ради приезжать сюда из-за границы. Если не в святых обителях православных Россия – так где же она? Екатерина долго не понимала… Сейчас, кажется, и ей Господь открывает. И непонятный, высокомерный, капризный Потемкин много бы дал, чтобы иметь возможность и тишине и смирении отмолить свои безмерные грехи. Потому что порою, принцесса, жизнь моя становится такой, что я готов ее…

Он взял со столика фарфоровую чашку и грохнул об пол.

Августа вздрогнула.

– Что мне весь мир? – воскликнул светлейший князь. – Я имею, все, что ни пожелаю! Хочу денег – могу тратить без меры, нужен дом, – построю дворец, хочу играть – могу спускать состояния, хочу любви – стоит лишь выбрать, их толпы – прелестниц, ищущих моего внимания, словно мужчины – чинов. И кто сравнится со мною во власти? Сама государыня советуется со мной, тысячи подчиненных передо мной трепещут. Чего мне еще желать?!. Чего мне еще желать? – тихо повторил Потемкин после молчания. – Зачем мне все это? Августа Матвеевна…

– Но неужели вы и впрямь так несчастливы? – взволнованно отвечала принцесса. – А новороссийские земли, азовские, а Таврида? Когда вы видите, что жизнь там ключом бьет, когда работа на верфях кипит, когда флот на глазах ваших рождается? Когда люди вас благословляют?

Потемкин глянул на нее просветленным взором, и выражение лица его смягчилось.

– Да, – сказал он. – Да, и благослови вас Господь за эти слова!

Августа, почувствовав, что под нежным его взглядом не в силах владеть собой, отошла, опустилась на диванчик, на котором лежали журналы, что она читала до его прихода, взяла в руки один из них.

Потемкин, уходя, обернулся в дверях.

– Я еще приду. Проститься.

…Он пришел, как и обещал. И принес в подарок удивительной красоты четки из прозрачного медового цвета янтаря.

– Мы больше не увидимся, – грустно сказал князь. – Возьмите, принцесса, на молитвенную память обо мне.

Августа покачала головой.

– Неужели вы думаете, князь, что я могу принять от вас подарок – в монашескую келью?

– Но что же делать с ними? – четки лежали у светлейшего на ладони. – Я не смогу отдать их никому, кроме вас! И себе оставить… не смогу я по ним молиться.

– Отдать? – Августа задумалась. – Пожалуй, я приму, да только… Простите меня, Григорий Александрович! Не сердитесь. Подарите эти четки от меня вашему другу Сергею Ошерову. Так и скажите, мол, от княжны Таракановой…

– Ошерову? Вы знакомы с Сергеем?

– Я знаю его даже дольше, чем вы, князь, – тихо улыбнулась Августа.

– Вот как? Хорошо, я исполню ваше желание… Не хочу долго прощаться. Позвольте…

Он два раза поцеловал ей руку. И если первый поцелуй был исполнен почтительного благоговения, то второе прикосновение его губ к ее вдруг ослабевшей кисти было равносильно объяснению в любви.

* * *

…Ивановский монастырь в Москве был назначен императрицей Елизаветой Петровной для призрения знатных вдов и сирот. Этим, возможно, и руководствовалась Екатерина Алексеевна, избирая Ивановскую обитель местом пожизненного пребывания для дочери почившей императрицы. За несколько дней у монастырской ограды рядом с покоями игуменьи выросла пристройка с отдельным входом, с окнами во двор – наглухо занавешенными.

Августа стояла у одного из этих окон под низкими сводами маленькой кельи, по обстановке напоминающей скорее скромную гостиную, чем обиталище монаха. Она переступила порог этой кельи несколько минут назад, и смятение сразу же заглушило, почти уничтожило все благие помыслы. «Я ведь никогда уже не выйду отсюда!» Телесная усталость от путешествия в Москву из столицы, которое она проделала в закрытой карете в сопровождении стражников, словно перетекла в душу, мешаясь с разочарованием и горечью. Августа почти возроптала на судьбу.

Подойдя к окну, она отогнула край плотной занавески. Пустынный двор. К окнам ее подойти никто не посмеет, а у крыльца, она знала, стоят часовые. «Не монахиня, арестантка. Впрочем, не все ли равно? Наверное, на месте императрицы и я бы так же распорядилась… Вот оно каким оказалось, мое возвращение».

Скрипнуло за спиной, Августа вздрогнула от неожиданности. Обернулась. Мать игуменья вплывала в низкую дверь. Августа неловко поклонилась. Матушка настоятельница мелкими шажками приблизилась к ней, припала к ее рукам.

– Что вы, матушка?

– Ваше Высочество… Прости меня, грешную, царевна!

– Матушка, да я… зачем? Я постриг принять желаю! Выделять меня среди всех других сестер не следует. Благословите меня.

Игуменья благословила.

– А вот сего, чтобы не выделять, никак нельзя! Ты, царевна, прочим сестрам не чета. Не обессудь! Распоряжение высочайшее – жить тебе отдельно от прочих. Келейницу тебе пришлю, Стефаниду, она девица добрая, скромная. Круглая сиротка, из дворянок. Прислуживать тебе будет.

Августа помолчала, стараясь привести в порядок обрывки мыслей и чувств.

– Матушка, а когда… когда же постриг?

– А завтра. Для чего же медлить-то?

«Действительно, для чего медлить?»

Игуменья ушла, но появилась келейница, действительно, очень скромная и застенчивая, молчаливая – как и положено монахине. Она с робостью и невольным восхищением взирала на Августу из-под длинных полуопущенных ресниц. После знакомства принцесса отослала ее, не сделав никаких распоряжений.

Осталась одна. «Я теперь все время буду одна…» Зазвонил монастырский колокол. Августа вновь подошла к окну, глянула в щель занавески. Сестры чинно шли на вечернее богослужение.

Августа в смятении опустилась на диван, стиснула пальцы. Звон лился и лился, через слух проникая в самую глубину, в недра ее существа, и не успокоение рождал в душе, но постепенно наполнял ее чем-то еще более напряженным, огромным, великим, перед чем меркла, ничтожной и ненужной казалась вся прошедшая жизнь. Уже ничего не имело значения перед тем, что нес сейчас ей негромкий звон монастырского колокола. В этом была какая-то тайна, и не уныние уже, но трепет и сомнение в своих силах вызывала у Августы мысль, что очень скоро она будет погружена в эту тайну. «Моих сил не хватит, – не подумалось, но пришло откуда-то извне, – но ведь Бог…»