– Давай, – говорит Эмма.

– «Акт об американцах с инвалидностью запрещает их дискриминацию со стороны штата или местных властей, включая суды, – монотонно цитирует Джейкоб. – Чтобы получить защиту в соответствии с Актом об американцах с инвалидностью, вы должны иметь ограничение дееспособности или родственные связи с инвалидом. Человек с ограниченной дееспособностью определяется как лицо с физическим или психическим недостатком, который существенно ограничивает одну из основных сфер жизнедеятельности, как то… общение… или является лицом, которое другие люди воспринимают как обладающее таким недостатком».

Джейкоб переворачивает страницу; на картинках теперь тела в морге. Кто, черт возьми, издает такие книги?!

– Доктор Мун и моя мама говорят, что у меня есть причуды, но другие люди, например мои учителя и ученики в школе, вполне могут считать меня инвалидом, – добавляет Джейкоб.

Я качаю головой:

– Мне не вполне ясно.

– Есть логическая и веская юридическая причина, почему вы можете говорить вместо меня, – поясняет Джейкоб. – Вы можете строить защиту, ссылаясь на невменяемость, если считаете это самым удачным для успеха дела. – Он встает и сует книгу под мышку. – Но к вашему сведению, я лично придерживаюсь мнения, что «нормальный» – это всего лишь режим сушки.

Я киваю, обдумывая его слова:

– Из какого это фильма?

Джейкоб выкатывает глаза.

– Не все берется из фильмов, – говорит он и уходит.

– Вау! – Я подхожу к Эмме. – Не знаю, как вы добились этого, но спасибо.

– Зачем вы недооцениваете меня, – отвечает она и переворачивает лопаточкой рыбу, которая жарится на сковороде.

– Это единственная причина, почему вы просили меня прийти?

– Я думала, вы этого хотели, – отвечает Эмма.

– Хотел. Пока не унюхал то, что вы готовите. – Я улыбаюсь. – Я скину десять баксов со своего счета, если вы накормите меня обедом.

– Разве у вас в доме нет внизу кафетерия?

– Знаете, есть все время одно и то же надоедает. Давайте. Вам наверняка хочется поговорить с кем-нибудь по-взрослому после сидения в доме взаперти.

Эмма с притворной серьезностью оглядывает кухню:

– Конечно… но где же еще кто-то взрослый?

– Я на десять лет старше Джейкоба, – напоминаю я. – Так что у нас на обед?

– Сибас с чесноком.

Я сажусь на табурет и слежу, как Эмма несет кастрюлю с чем-то кипящим к раковине и вываливает ее содержимое в дуршлаг. От пара волосы вокруг ее лица становятся влажными и завиваются.

– Это одно из моих любимых блюд, – говорю я. – Я так рад, что вы меня пригласили.

– Ладно, – вздыхает Эмма. – Оставайтесь уже.

– Хорошо, только если вы сохраните приподнятое настроение в моем обществе.

Эмма качает головой:

– Сделайте что-нибудь полезное и накройте на стол.

Находиться на чужой кухне – в этом есть какой-то элемент интимности, и я даже ощущаю тоску по дому – не по своей квартире над пиццерией, а по дому своего детства. Я рос старшим ребенком в большой семье в Буффало; иногда даже сейчас я скучаю по домашнему шуму.

– Моя мама готовила рыбу по пятницам, – говорю я, открывая и закрывая ящики в поисках столовых приборов.

– Вы католик?

– Нет, норвежец. Рыба – это скандинавский афродизиак.

Щеки Эммы вспыхивают.

– И как? Работает?

– У моих родителей было пятеро детей, – говорю я и жестом указываю на сибаса. – Прелюдия на блюде.

– Думаю, я могу продолжить ряд метафор, – бормочет себе под нос Эмма. – Кулинарные потуги моего бывшего можно считать контрацепцией.

– Не будет ли невежливым спросить, как давно вы одна растите детей?

– Будет, – говорит Эмма. – Но краткий ответ таков: с момента, как Джейкобу поставили диагноз. – Она достает из холодильника молоко и наливает немного в сковороду, потом начинает взбивать содержимое миксером. – Он не общается ни с Джейкобом, ни с Тэо, только каждый месяц присылает алименты.

– Вам следует гордиться тем, что вы сами со всем справляетесь.

– Да, я горжусь. Моего сына обвиняют в убийстве. Какая мать после этого не посчитает свою жизнь крупным успехом?

Я поднимаю взгляд на Эмму и повторяю:

– Обвиняют. Не осудили.

Она долго молча смотрит на меня, как будто боится поверить в существование еще хотя бы одного человека, который допускает вероятность того, что Джейкоб невиновен. Потом Эмма начинает раскладывать еду по тарелкам.

– Джейкоб! Тэо! – кричит она, и мальчики один за другим входят на кухню.

Джейкоб берет свою тарелку и тут же возвращается в гостиную к телевизору. Тэо, с топотом спустившись по лестнице, видит меня, сидящего за столом, и хмурится:

– Разве не он должен покупать нам обед?

– Я тоже рад тебя видеть, – отвечаю я.

Тэо смотрит на меня:

– Ну и ладно.

Он чапает обратно наверх со своей едой. Эмма наполняет тарелки для нас двоих и говорит:

– Обычно мы едим вместе, но иногда приятно немного отдохнуть друг от друга.

– Представляю, как это трудно, когда вы под домашним арестом.

– Довольно грустно, если главное событие моего дня – это поход за почтой до конца подъездной дорожки. – Немного наклонившись, она ставит передо мной тарелку.

На ней кусок белой рыбы, кремовое картофельное пюре и маленький холмик белого риса.

– На десерт меренги? – высказываю догадку я.

– Торт «Пища ангелов».

Я тычу в еду вилкой.

Эмма хмурится:

– Рыба не совсем готова?

– Нет-нет, очень вкусно. Только я… гм… никогда раньше не видел, чтобы еду раскладывали по цвету.

– О! – восклицает хозяйка. – Сегодня первое февраля. – (Как будто это все объясняет.) – Первое число каждого месяца – День Белой Еды. Я уже так давно это делаю, что для меня тут нет ничего ненормального.

Я пробую пюре; оно не из этого мира.

– А что вы делаете по тридцать первым числам? Сжигаете все до черных корок?

– Только не подкидывайте Джейкобу эту идею, – говорит Эмма. – Хотите молока?

Она наливает мне стакан, я беру его.

– Не понимаю. Почему для него важен цвет еды?

– А почему текстура бархата вызывает у него панику? Почему он не может вынести звуки, которые издает кофемашина? Есть миллион вопросов, на которые у меня нет ответов, так что проще всего приспосабливаться и удерживать его от нервных срывов.