Целые дни Тициан не покидал свою временную мастерскую, работая над заказами. И не приходится особенно удивляться, что император Карл так изумился, видя, сколько еще у художника энергии и нерастраченных плотских чувств. Нет сомнения, что такое же изумление могли испытывать и биографы мастера Дольче и Вазари. Им, тогда еще молодым, трудно было поверить, что в семьдесят лет можно сохранить колоссальную работоспособность, вдохновение и душевную молодость. А поэтому оба они засомневались при определении истинного возраста Тициана. Вдобавок ко всему разнесся слух о незаконнорожденной дочери художника. Но не всем дано понять, сколь сложна натура гения. Как уже отмечено выше, эти сомнения биографов сподвигли некоторых исследователей пересмотреть вопрос о дате рождения Тициана, что и привело к его омоложению на десять или даже тринадцать лет.

Незадолго до отъезда произошел небольшой казус, когда конный портрет императора после покрытия лаком был выставлен во двор для просушки. Там от порыва ветра картина упала, и оказалось, что одна нога лошади поцарапана. Присутствующий во дворе художник Амбергер упросил Тициана позволить ему коснуться кистью великого творения и замазать царапину. Вечером по этому поводу местными художниками была устроена пирушка в одной таверне, на которую был приглашен Тициан и его помощники. Было произнесено немало заздравных тостов. Особенно отличился молодой восторженный Амбергер, заявивший, что искусство никогда не знало границ, ибо оно стоит выше политических амбиций.

Вероятно, Тициану вспомнилось такое же шумное и веселое застолье с иностранными купцами и венецианскими друзьями после завершения росписей в Немецком подворье. Он с любовью смотрел на сына Орацио, который с гордостью внимал речам немецких коллег, преисполненных высокого уважения к отцу и его искусству. Среди собравшихся в тот вечер старшим был Кранах, пригласивший Тициана к себе в мастерскую, чтобы закончить работу над его портретом. Тициан охотно согласился и через пару дней вместе с Сустрисом и Орацио посетил Кранаха. Прежде чем сесть позировать, Тициан с интересом принялся осматривать некоторые работы мастера. На одной из стен внимание гостя привлекли портреты Лютера и его жены. Зашел разговор о нем и его реформе, вызванной, как заметил Кранах, непомерной алчностью римской курии, ее интригами и запугиванием верующих наказанием за грехи. Слова Лютера: Ресса fortiter, crede firmiter — «Греши вволю, но веруй истово» — были истолкованы многими людьми как призыв к свободе от Рима, погрязшего в грехах и разврате, и как возврат к полнокровной жизни предков. Вот почему вырос спрос на аллегорические картины и мифологические сюжеты.

Позируя художнику, Тициан разглядывал висевших перед ним «Нимфу у источника» и «Три грации». Лежащая нимфа живо напомнила ему «Спящую Венеру» Джорджоне своим необузданным эротизмом, а три грации, написанные с чисто немецкой дотошностью в деталях, предстали в подчеркнуто грубоватой наготе, явно идущей в ущерб грациозности. Здесь наглядно проявилась тенденция к воспроизведению наготы как символа красоты или непристойности в зависимости от подготовленности общественного сознания к ее восприятию. Художники договорились о продолжении позирования в ближайшее время.

В октябре Тициан простился с Карлом, пообещав ему подумать о новых заказах, особенно о большой картине «Троица» и о написании двойного портрета императора с покойной супругой. Позднее такой портрет был написан, но до нас дошла лишь его копия, сделанная Рубенсом. С художником пришла проститься королева Мария Венгерская, вручившая ему дорогую шкатулку с гонораром за свой портрет и подтвердившая заказ на четыре «легенды», как она называла картины на мифологические сюжеты. Она поделилась с Тицианом своим беспокойством за старшего брата, который болезненно переживает одиночество, будучи не в силах заглушить боль от потери любимой жены.

На обратном пути остановились на пару недель в Инсбруке в замке Фридриха Австрийского, чтобы дописать портреты его жены и сыновей. В качестве компенсации за работу Тициану было предоставлено право на заготовку большого количества древесины в окрестных лесах в течение трех лет. Это было бы большим подспорьем для Франческо, который нуждался в увеличении заготовок леса для семейной коммерции братьев Вечеллио. Однако в феврале 1551 года местные власти под благовидным предлогом воспрепятствовали сделке. Разрешение на порубку леса было заменено выплатой соответствующей суммы наличными. Вопрос был решен лишь благодаря помощи двух племянников-нотариусов, которых Тициан так удачно взял с собой в поездку.

Едва он оказался в Венеции, как его возмутили дошедшие до него славословия Аретино по поводу новой картины Тинторетто «Чудо с рабом». Дело даже не в картине. Через несколько лет Тициан повторит в своей работе «Персей и Андромеда» столь сильно поразившую его необычным ракурсом фигуру парящего святого, написанного Тинторетто по заказу известной Скуолы Сан-Марко. Но в его отсутствие не по-товарищески было поднимать шумный ажиотаж вокруг фигуры бывшего ученика, а теперь не в меру активного соперника, который еще недавно грозил пристрелить Аретино. Тому пришлось использовать все свое красноречие, чтобы успокоить разгневанного друга. Но этот случай лишний раз показал Тициану, насколько сильна конкуренция в Венеции и как важно постоянно напоминать о себе, чтобы тебя не забыли. Пока он отсутствовал, правительство временно лишило его должности соляного посредника, а стало быть, и денежного довольствия.

Устав от портретов, когда приходилось подолгу обговаривать со знатными заказчиками фасон и цвет одежды, тип драгоценностей и прочие детали, которые обычно считались прерогативой портретиста, он охотно берется за два больших заказа для венецианских церквей. Это «Мученичество святого Лаврентия» и «Благовещение». Одновременно им делаются наброски для мифологических картин, обещанных королеве-регентше Марии.

Из Брюсселя пришло письмо от статс-секретаря Антонио де Гранвелы, в котором он благодарит за портрет своего отца и делает ряд замечаний относительно заказанной им картины с фигурой Христа. Тициан не ответил, хотя дорожил расположением к себе влиятельного сановника имперского двора. Но его задело за живое, что автор письма принялся рассуждать о том, в каком цветовом решении ему хотелось бы видеть картину. Давать ему советы по цвету — это уже слишком! Такое можно стерпеть от Аретино, которого всегда можно с его советами послать куда подальше. И как ни просили друзья не принимать близко к сердцу эти слова, Тициан был непреклонен.

Не получив ответа, умный Гранвела наверняка осознал допущенную бестактность и уже в следующем письме постарался исправить положение. «Что касается цвета одеяния Христа и фона, — заявил он, — я позволил себе высказать давеча только самые общие соображения, целиком и полностью доверяя вашему решению и вкусу, ибо вы хозяин в искусстве, которое всем нам столь дорого».

Не прошло и месяца, как Тициан вновь собрался в дорогу. На сей раз его позвал наследный принц Филипп Габсбургский, который пожелал иметь свой портрет. В шумный Аугсбург, где вниманием художника всецело владел его отец, он не поехал, выбрав для позирования Милан. Это была первая встреча Тициана с наследником, которому тогда исполнился двадцать один год. Поначалу Филипп произвел на мастера отталкивающее впечатление своим полусонным обликом и чисто испанской спесью, всячески демонстрируя собственное превосходство. Это не могло не раздражать, тем более что вся эта напыщенность никак не увязывалась с плюгавой внешностью наследника. В его фигуре было что-то уродливое, вызывающее антипатию — невыразительное вялое лицо с выделяющимися крупными белками глаз, укороченный торс на тонких ногах, чрезмерно длинные руки. При первой встрече Тициан, вероятно, опешил, не зная, как писать его портрет в присутствии многочисленной подобострастной свиты. Но вскоре все благополучно обошлось, когда Филипп жестом удалил из зала всех придворных, оставив на всякий случай одного, знающего итальянский, в качестве толмача. Вскоре и в нем отпала нужда, поскольку принц и художник смогли найти общий язык.