А затем невероятный рассвет — воскресенье в Нью-Йорке.

Джордж Дж., который рисует рекламу для одного универмага, продолжает утверждать, что ему якобы только и требуется, что учуять запах кофе, находящегося на определенной стадии фильтрации. Не важно где. Сгодится даже самый отвратительный кабак, где подают мерзейшие гамбургеры. Джорджу всего-навсего требуется понюхать тот кофе, и он вдруг обнаруживает, что плывет, тонет, растворяется в своих мечтаниях по поводу воскресной разновидности любви в Нью-Йорке.

Квартира Энн А. была ровным счетом ничем, продолжает утверждать Джордж, но в этом-то самая забавная странность и заключалась. Энн жила в Челси. Ее квартира состояла всего из одной комнаты с камеоподобным резным орнаментом скучающей Медузы на лицевой стороне каминной доски. Эта комната и еще кухня находились в доме из бурого песчаника, затерявшемся среди уймы высотных зданий, автобусных вокзалов и тому подобного. В прекрасном Челси. Однако воскресным утром к половине одиннадцатого солнце аккуратно прорезалось меж двух высотных зданий, а затем, через бесхозную территорию миазматических газопроводов, ресторанных отдушин, антенн, пожарных лестниц, веревок для сушки белья, дымовых труб, застекленных крыш, остаточных громоотводов, мансардных склонов, а также как-то по-особенному блеклых, грязных и бесформенных задних сторон нью-йоркских зданий, проникало к Энн на кухню.

Джордж сидел за шатким столиком, накрытым куском клеенки. Как же он любит об этом вспоминать! Квартирка всегда была грязной. Оттуда просто невозможно было вымести всю сажу и прочую грязь. Квартирка была прекрасной. Энн готовила кофе у плиты. Запах готовящегося кофе, один только запах… и Джордж уже оказывался на взводе. На Энн был просторный купальный халат из махровой ткани с широким поясом. То, как она двигалась внутри этого купального халата, пока солнце сияло в окне, всегда заводило Джорджа. Вот Энн расхаживает по кухне в этом огромном и пушистом купальном халате, а солнечный свет льется ей на волосы, и у них двоих есть в запасе все время на свете. С Восьмой авеню не доносилось ни одного звукового сигнала какого-нибудь страдающего метеоризмом грузовика. В течение по меньшей мере девяти из десяти минут никто не стучал шпильками, спускаясь по лестнице из коридора.

Энн готовила яичницу-болтунью, самую обычную яичницу-болтунью, однако трапеза выходила просто роскошной. Великолепной. Еще Энн приносила пару кусочков копченой рыбы с золотистой кожицей, несколько копченых устриц, которые всегда поступали в маленькой баночке с причудливыми надписями, поистине королевскими цветами и разными завитушками, немного хлеба «киссеброт», консервированную черешню, и, разумеется, кофе. Они выпивали примерно по миллиону чашек каждый, пока тепло не начинало просачиваться по всем внутренностям. А затем — сигареты. Сигареты неизменно бывали подобны умиротворяющему ладану. Радиатор всегда испускал шипящий звук, а затем щелкал. Солнце сияло вовсю, а пожарные лестницы и миазматические газопроводы казались всего лишь силуэтами — где-то там, вдалеке. Джордж отрывал себе еще один ломтик «киссеброта», выуживал еще одну черешню из банки, выпивал еще одну чашку кофе и закуривал еще одну сигарету, тогда как Энн закидывала ногу за ногу под махровым халатом, скрещивала руки на груди и продолжала неспешно затягиваться сигаретой. Так все и шло.

— Наступала полная апатия, приятель, — сообщает мне Джордж. — И это было прекрасно. Да, тупая апатия на самом деле прекрасное, капитально недооцененное состояние. Апатия — это роскошь. Особенно в этом дурацком городе. Там, на той кухне, ты словно оказывался в идеальном коконе любви. Все было прекрасно, а кокон — просто идеален.

Вскоре они с Энн одевались, всегда стараясь делать как можно меньше движений. Энн облачалась в большой и тяжелый свитер, непромокаемое пальто и выцветшие слаксы, которые обтягивали ее ляжки подобно неопреновой резине. Джордж напяливал на себя вельветовые брюки, изъеденный молью свитер без воротника и опять-таки непромокаемое пальто. Затем они спускались по лестнице и шли по Четырнадцатой улице за воскресной газетой.

Совершенно внезапно прогулка по нью-йоркской улице оказывалась подлинным наслаждением. Всех тех проклятых миллионов, которые всю рабочую неделю несутся к Манхэттену, там и в помине не наблюдалось. Город был пуст. Мужчине и женщине, неспешно шаркающим по улице, апатичным, окутанным коконом любви, все это казалось насквозь прогнившим Готамом, который всего за одну ночь привели в полный порядок. Даже немногие прохожие выглядели намного лучше. К примеру, навстречу попадалась одна из тех старых кукол с дряблыми ручонками, закутавшаяся в пальто текстуры овсяной каши, с комковатыми старыми ногами, которые становятся видны всякий раз, как она поднимает их, топая вверх по лестнице подземки и задерживая всех позади себя ввиду своей вялости и ветхости… а сегодня, в воскресенье, на славной, чистой, пустой Четырнадцатой улице эта старая карга смотрелась не иначе как милейшей пожилой дамой. Просто не было никого во всей округе, чтобы заставить ее выглядеть прискорбно медленной, тупой, непригодной, немодной, невосстановимой. Вот в чем заключалась самая соль воскресенья. Пронырливые миллионы напрочь отсутствовали. И Энн шла рядом с Джорджем в протертых старых слаксах, что обтягивали ее ляжки подобно неопреновой резине, создавая, вполне возможно, самое сказочное зрелище, каким когда-либо мог похвастаться мир, а кокон любви по-прежнему был идеален. Все выходило так, словно ты не только получил свой торт, но и сам его съел. С одной стороны, приятель, там был этот приз под названием Нью-Йорк. Все здания, все шпили Готама располагались силуэтами по всему пейзажу подобно символам, представляющим все великое, славное и триумфальное, что только есть в Нью-Йорке. А с другой стороны, там не было тех пронырливых миллионов, которые толкают тебя животами и поедают жареные пирожки прямо на ходу. Крошки сыплются на тротуар как напоминание о том, сколько всего тебе потребуется вложить в этот город, чтобы оставить себе хоть какую-то его часть. А по воскресеньям у них был кокон любви, цельный и совершенный. Это все равно что находиться внутри живописного пасхального яйца, откуда ты выглядываешь и видишь, что шпили Готама просто стоят где-то вдали, подобно маленькому драгоценному заднику.

Вскоре Энн и Джордж опять оказывались в квартире, развалившись на полу и читая воскресную газету, пока вся та ровная черная тушь составляла аппликацию на крупной и жирной листве бумаги. Энн ставила на «хай-фай» пластинку с органной музыкой в исполнении И. Пауэра Биггса, и чертовски скоро басовые аккорды старого рыболова начинали вибрировать по всему твоему телу, словно он прикрепил диатермический аппарат к твоему солнечному сплетению. Так Энн с Джорджем и валялись на полу, шурша воскресной газетой, омываемые и массируемые звуковыми волнами И. Пауэра Биггса. Это было примерно как принять немного пейота или еще чего-нибудь в таком духе. На них накатывал этот чудесный кайф, словно они и впрямь употребляли психоделики, и самые обычные предметы вдруг обретали несравненную лучистость и колоссальное значение. Словно бы старина Олдос Хаксли, проводя очередной свой наркотический эксперимент, сидел там, подцепляя пуговки пейота и глазея на глиняный горшок с геранью на столе, который постепенно становился самым сказочным горшком с геранью на всем белом свете. Его изгиб… черт возьми, да ведь он изгибался на все триста шестьдесят г-р-а-д-у-с-о-в! А глина… черт возьми, да ведь она была цвета самой земли. А самый верх… да, там был о-б-о-д-о-к! Джордж испытывал то же самое чувство. Квартира Энн… да, она была сплошь увешана разными современными эстампами, вполне обычными для жилья работающей нью-йоркской женщины, каракулями Пикассо, угловыми завитушками Мондриана… странным образом никто никогда не раздобывает хотя бы какого-то коврика для мондриановских эстампов… Тулуз-Лотреками, где этот парень с выдающимся подбородком выбрасывает свою силуэтную ногу… Клеями, да, этот Пауль Клее очень любопытен… и вот, совершенно внезапно, эти эстампы становятся самыми прекрасными творениями во всей агиологии искусства… то, как это парень с выдающимся подбородком в-ы-б-р-а-с-ы-в-а-е-т н-о-г-у, то, как Пауль Клее б-ь-е-т п-о э-т-о-м-у ш-а-р-у… то, как эта квартирка сворачивается вокруг них подобно кокону, пока клочки корпии под кушеткой кажутся похожими на волосы ангела, а сливовое покрывало на постели, наполовину сползшее на пол, имеет точно такие же складки, что и на шелках херувимов Тьеполо, а скучающая Медуза на каминной доске смотрится самой что ни на есть роскошно, достославно скучающей Медузой всех времен!