в Восточной Европе[299]. Этот идеал превозносится в отрыве от его содержания, без индивидуального человека, но тот в конце концов вознамерится вернуть себе утраченные права.

3. Мнение Запада о религии

517 Столкнувшись с таким развитием обстоятельств в двадцатом столетии христианской эры, западный мир обозревает собственное наследие в виде римского права, сокровищ иудео-христианской этики, основанной на метафизике, и идеала неотъемлемых прав человека. С тревогой он задает себе вопрос: как остановить или повернуть вспять это развитие? Бесполезно клеймить социалистическую диктатуру за утопичность и осуждать ее экономические принципы как неразумные, потому что, во-первых, критикующий Запад говорит, по сути, сам с собою (его доводы слышны только по эту сторону железного занавеса), и потому, во-вторых, что любые экономические принципы, которые кому-либо нравятся, могут применяться на практике, пока этот кто-то готов идти на необходимые жертвы. Можно проводить любые социальные и экономические реформы, если вы не против, подобно Сталину, уморить голодом три миллиона крестьян, и располагаете несколькими миллионами работников, которые согласны трудиться безвозмездно. Государству такого типа нечего опасаться социальных или экономических кризисов. Пока его власти ничто не угрожает, то есть пока ближайшее будущее страны обеспечивает дисциплинированная и сытая полицейская армия, подобное государство может продолжать свое существование неопределенно долго, всемерно укрепляя власть – тоже неопределенно долго. Благодаря избыточному уровню рождаемости такое государство может практически произвольно увеличивать число неоплачиваемых работников в конкуренции с соперниками, независимо от мирового рынка, который в значительной мере зависит от уровней заработной платы. Реальная опасность может прийти только извне, через угрозу военного нападения. Но этот риск с каждым годом становится все меньше, потому, во-первых, что военный потенциал диктаторских государств неуклонно возрастает, а еще потому, что Запад не собирается пробуждать латентный русский (или китайский) национализм и шовинизм нападением, которое наверняка принесет плоды, прямо противоположные ожиданиям.

518 Насколько можно судить, остается всего одна возможность, а именно разрушение могущества изнутри; но эта угроза для воплощения в жизнь должна следовать собственному внутреннему развитию. Любая поддержка извне в настоящее время малополезна ввиду принимаемых мер безопасности и угрозы националистической реакции. Абсолютистское государство располагает воинством фанатичных миссионеров, которые распространяют его идеологию через внешнюю политику; вдобавок оно может рассчитывать на «пятую колонну», безопасность которой гарантируется законами и конституциями западных государств. Кроме того, общины верующих, местами очень сильные, значительно ослабляют способность западных правительств принимать решения, а вот сам Запад лишен возможности оказывать аналогичное влияние по другую сторону «железного занавеса» (хотя мы вряд ли ошибемся, допустив наличие малочисленной оппозиции на Востоке). В любом обществе найдутся честные и свободолюбивые люди, которым ненавистны ложь и произвол, но невозможно установить, оказывают ли они сколько-нибудь заметное влияние на массы в странах с полицейскими режимами[300].

519 Эта неудобная ситуация снова и снова ставит перед Западом насущный вопрос: что мы можем сделать, чтобы противостоять угрозе с Востока? Даже при наличии значительной промышленной мощи и существенного оборонительного потенциала мы не можем почивать на лаврах, поскольку хорошо известно, что ни колоссальные запасы вооружений, ни обилие тяжелой промышленности вкупе с относительно высоким уровнем жизни не помешают предотвратить заражение той психической инфекцией, которую распространяет религиозный фанатизм.

520 Запад, к сожалению, пока не осознал того факта, что постоянные взывания к идеализму, разуму и прочим желанным добродетелям, произносимые столь истово, сродни пустой трате сил. Это дуновение ветра, сметаемое бурей религиозной веры (и не важно, до какой степени извращенной кажется нам эта вера). Мы находимся в ситуации, которую невозможно разрешить рациональными или моральными ходами; тут требуется высвобождение эмоциональных сил и идей, порожденных духом времени, а мы знаем из опыта, что на эти силы мало влияют рациональные размышления, не говоря уже о нравственных увещеваниях. Многие, правда, понимают правильно: алексифармическим[301] средством, или противоядием, в данном случае должна выступать столь же крепкая вера иного, нематериалистического толка, а религиозное мировоззрение, основанное на этой вере, станет единственной надежной защитой от опасности психического заражения. К сожалению, слово «должна», постоянно употребляемое в этой связи, указывает на некоторую слабость, если не на отсутствие, подобного желания. Западу недостает единой веры, способной воспрепятствовать развитию фанатичной идеологии; кроме того, сам породив когда-то марксистскую философию, он использует точно такие же интеллектуальные допущения, приводит те же доводы и ориентируется на те же цели, что и коммунисты. Церкви на Западе как будто безоговорочно свободны, однако на посещаемости храмов это сказывается ничуть не больше, чем на Востоке, а заметного влияния на общий политический курс церковные организации не оказывают. Беда вероучения как общественной институции состоит в том, что оно служит двум господам: с одной стороны, оно проистекает из отношения человека к Богу, а с другой стороны, обязано государству, то есть миру, вследствие чего может ссылаться на слова «Кесарю кесарево»[302] и прочие наставления Нового Завета.

521 Поэтому издавна и до сравнительно недавнего времени было принято рассуждать о властях, «от Господа установленных»[303]. Сегодня эта концепция считается устаревшей. Церкви выступают за традиционные коллективные убеждения, которые у многих сторонников опираются не на собственный внутренний опыт, а на бездумную веру, каковая, что хорошо известно, имеет свойство исчезать, едва о ней задумываются. Содержание веры вступает в противоречие со знанием, и часто выясняется, что иррациональность первой не идет ни в какое сравнение с рациональными обоснованиями второго. Вера не является полноценной заменой внутреннему опыту; там, где этого опыта нет, даже сильная вера, чудесным образом постигнутая через дар благодати, может столь же чудесным образом исчезнуть. Верующие называют верой свой религиозный опыт, однако это не мешает им считать, что на самом деле их вера – вторичное явление, следствие того, что когда-то с ними произошло нечто такое, что вселило в них pistis[304], то бишь доверие и лояльность. Этот опыт имеет определенное содержание, которое можно истолковать с точки зрения того или иного конфессионального вероучения. При этом неизбежно возрастает опасность конфликта со знанием, причем сами по себе подобные конфликты совершенно бессмысленны. Если коротко, воззрения вероучений архаичны; они изобилуют поразительной мифологической символикой, которая, если понимать ее буквально, немедленно вступает в острое противоречие со знанием. Но если, например, утверждение о том, что Христос воскрес из мертвых, воспринимать не буквально, а символически, то оно допускает различные толкования, не противоречащие знанию и не умаляющие смысла самого утверждения. Возражение, гласящее, что символическая трактовка кладет конец христианской надежде на бессмертие, несостоятельно, поскольку человечество верило в загробную жизнь задолго до прихода христианства, так что Пасха вовсе не является гарантией