— Лодка по нынешним временам — самое надежное место для жилья, — философствовал он. — Новый всемирный потоп не за горами, и неизвестно, сколько нас уцелеет на сей раз.

Той ночью, укладываясь спать, Анис шепотом сказал Шалимару:

— Самая большая беда нашего проклятого края в том и состоит, что здесь каждый сам себе пророк.

Все до одного бойцы «Фронта» жили в постоянном страхе. Их было ничтожно мало, на них охотилась местная полиция, и в каждом селении рассказывали жуткие истории о расстрелах целых семейств по подозрению в неблагонадежности — истории, из-за которых вербовать новых бойцов и заручаться поддержкой запуганных людей становилось все труднее. Слово «азади» уже не вызывало энтузиазма. Свобода казалась пустой мечтой, детской сказочкой. Даже сами участники борьбы порой теряли веру в будущее. Да и о каком будущем могла идти речь, когда настоящее держало всех в железных тисках?! Они боялись всего: боялись предательства, плена, пыток; боялись собственной трусости и известного своим безумием нового начальника охранки кашмирского сектора — генерала Качхвахи; боялись поражения и смерти. Страшились, что расстреляют их родных в отместку за их мизерные удачи: подорванный мост, обстрелянный конвой, убитого особо ненавистного карателя-офицера. Однако больше всего, пожалуй, они страшились наступления зимы, когда не было доступа к их высокогорным базам, когда дорога через перевал Ару переставала функционировать, когда снабжение оружием и прибытие пополнения почти прекращалось и не оставалось ничего другого, как ждать ареста да, забившись в какую-нибудь жалкую нору, отсиживаться, дрожа от холода и мечтая о несбыточном — о женщинах, о власти и о богатстве. Макбула Бхатта арестовали и посадили в тюрьму, и настроение у бойцов совсем упало. Старый соратник Макбула, Эманулла Хан, сбежал в Англию.

«Фронт» сменил название. Теперь буква «Н» — «национальный» — была опущена, но это ничего не изменило. Кашмирцы в Англии — в Бирмингеме, Манчестере, Лондоне — сколько душе угодно могли тешить себя мечтами о свободе; кашмирцы в Кашмире жили в страхе, не имея лидера, и были близки к полному поражению.

В старые времена любящие, случайно или по необходимости разлученные, сохраняли и вдали друг от друга некую возможность духовного общения. До появления современных средств коммуникации для этого было достаточно одной любви. Стоило оставленной дома женщине закрыть глаза — и сила любви позволяла ей видеть своего избранника: на судне посреди океана, с арканом и пистолем отбивающимся от пиратов, или где-то на чужбине, победно стоящим с мечом и щитом на груде вражеских тел или бредущим через раскаленные пески пустыни, а то и среди заснеженных гор, пригоршнями глотающего снег. Пока ее любимый пребывал в мире живых, она мысленно шла рядом с ним, она проходила тот же путь, что и он, день за днем, час за часом, минута за минутой; переживала вместе с ним и горе, и радость; вместе с ним боролась с соблазнами и восхищалась красотой мироздания. Если же ее мужчина умирал, то копье любви летело обратно и пронзало ее истомленное разлукой, всеведущее сердце. То же самое ощущал и он, ее мужчина. В раскаленных песках пустыни он чувствовал прикосновение ее прохладной ладони на своей щеке, и в разгар битвы слышал ее шепот: «Живи, живи!» Более того: он знал в подробностях, как проходит каждый ее день: знал о ее хворях, ее заботах, об ее одиночестве; знал все ее мысли. И связь между ними была нерушима. Так говорилось о любви в легендах. Такою представлялась людям любовь в старые времена.

Когда Шалимар Номан и Бунньи Каул полюбили друг друга, им не нужны были книги, чтобы понять, что такое любовь. Они видели один другого даже с закрытыми глазами, ласкали друг друга, даже не касаясь руками, слышали слова любви, не произнося их вслух; знали, что делает другой, даже находясь в разных концах деревни — танцуя или занимаясь хозяйством — или давая представление где-то в другом, неизвестном месте. Никакое расстояние не было препятствием для их общения. Теперь любовь умерла, но канал коммуникации по-прежнему действовал: его питала своего рода антилюбовь — чувство темное, но не менее мощное; питал ее страх, его гнев, их общее убеждение, что судьба связала их навсегда, что их история еще не закончена, — и каждый предвидел, что его ждет в конце. Ночью, лежа без сна в чьей-то городской каморке, или на вонючей соломе в деревенском хлеву, или на борту тяжело нагруженной лодки между мешками с зерном, Шалимар мысленно отправлялся на поиски Бунньи; он шел через ночь, находил ее, и мгновенно вспыхивавшее пламя ярости согревало его. Шалимар берег этот жар, словно горшочек- кангри с горячими углями ненависти в нем, и хотя борцы за свободу переживали трудные времена, этот темный жар помогал ему оставаться сильным и твердым, потому что его личные цели совпадали с задачами движения, и их осуществлению ничто не должно было помешать. Рано или поздно смерть двоих освободит его от данного обещания, и тогда станет возможной смерть еще одного, третьего. Рано или поздно он доберется и до американского посла, и его честь будет восстановлена. Последствия этого шага его не волновали. Честь — она превыше всего: превыше святости брачных обетов, превыше запретов Неба на хладнокровное убийство; она выше милосердия, выше представлений о культуре, дороже самой жизни.

— А вот и ты, — говорил ей Шалимар каждую ночь. — От меня не убежишь.

Только и сам-то он не мог от нее убежать никуда. Шалимар обращался к Бунньи так, будто она лежала рядом, а он держал нож у ее горла. Перед тем как дать ей умереть, он поверял ей свои потаенные мысли, рассказывал обо всем: о сборе средств, о местах, где приходилось жить, об их бессилии, о своих страхах. Оказалось, что ненависть по природе своей мало чем отличается от любви — уровень откровенности в обоих случаях одинаков. Окружающие — как собратья по борьбе, так и хозяева — слышали, как он бормочет, но слов не различали, да это мало кого интересовало, потому что все другие тоже что-то шептали: они говорили со своими матерями, или с дочерьми, или с женами и слушали их ответы. Сокрушительная ярость, дьявольская одержимость жгла Шалимара изнутри, но в ночных шепотах его история была одной из многих, не рассказанных и никому не известных, крошечной частичкой еще не написанной главы в истории современного Кашмира.

— Не покидай хижины, не покидай места, куда изгнана, — говорил он, — своим бегством ты развяжешь мне руки. Я сразу узнаю и сразу приду.

— Я останусь здесь и буду ждать тебя, я знаю, что ты вернешься, — отвечала она.

Он говорил:

— Ужасное время, когда ничего не происходит, мы до смерти устали от бездействия, подходит к концу. Я иду через горы. Я уже здесь, в горах. Скоро пройду через Трагбал. Надо мной в вышине — Нанга-Прабхат, могучий лик ее скрыт грозовыми тучами, оттуда она мечет молнии в тех, кто осмелится к ней приблизиться. По ту сторону гор — свобода, та часть Кашмира, которая уже свободна, — Гилгит, Нунза, Балтистан — края, для нас потерянные. Хочу посмотреть, как выглядит свободный Кашмир, когда его лицо не залито слезами.

Он говорил: