— Ну, расскажите, — проговорила Клаудиа. — Скоротаем время.

— О, ничего серьезного. Чета Трехо на грани истерики — пропал их сынок. Они, конечно, делают вид, что ничего не произошло, но…

— Да, припоминаю, его не было в баре. Кажется, Пресутти искал его.

— Сначала Пресутти, а потом — Рауль.

Мерзавка.

— Далеко не уйдет, — сказала Клаудиа равнодушно. — У ребят в этом возрасте бывают капризы… Может, захотелось провести ночь на палубе.

— Может, — сказала Паула. — Хорошо, что я не такая нервная, как они, и могу спокойно отнестись к тому, что и Рауль тоже исчез в неизвестном направлении.

Клаудиа посмотрела на нее. Паула ждала этого взгляда и выдержала его спокойно, не дрогнув ни одним мускулом. Кто-то ходил по коридору, в тишине приглушенные линолеумом шаги то приближались, то удалялись. Медрано, или Персио, или Лопес, или Пресутти, искренне переживавший за Хорхе.

Клаудиа опустила глаза, резко навалилась усталость. Радость, которую она почувствовала, увидев Паулу, вдруг куда-то подевалась, ее место заступило желание ничего не знать и не слышать об этой новой, грязной истории, еще не высказанной, но стоит задать вопрос или услышать в ответ молчание — и все станет ясно без слов. Паула сидела, закрыв глаза, казалось, совершенно безучастная к тому, что будет, только время от времени бесшумно барабанила пальцами по подлокотнику.

— Только, бога ради, не думайте, что я ревную, — сказала она как бы сама себе. — Мне их так жалко.

— Уходите, Паула.

— Да, конечно. Сию минуту, — сказала Паула, резко поднимаясь на ноги. — Простите меня. Я пришла совсем за другим, хотела просто посидеть с вами. Из чистого эгоизма, вы так хорошо на меня действуете. А получилось…

— Ничего, — сказала Клаудиа. — У нас еще будет время поговорить. Идите лучше спать. И не забудьте туфли.

Она послушно вышла и даже не обернулась.

Он подумал: интересно, что, руководствуясь неким методом, начинаешь действовать совершенно определенным образом, даже заведомо зная, что напрасно теряешь время. Зная, что наверняка не найдет Фелипе на палубе, он все равно медленно обошел ее всю, сначала с левого борта, а потом — с правого, останавливаясь там, где был натянут тент, чтобы глаза привыкли к темноте, внимательно оглядывая трудную для осмотра часть, загроможденную вентиляторами, бухтами каната и кабестанами. Он снова поднялся наверх, прошел мимо бара, откуда раздавались аплодисменты, и чуть было не забарабанил в дверь каюты под номером пять. Чувство беззаботной легкости человека, у которого все впереди, мешалось с безотчетным желанием оттянуть желанную встречу. Не хотелось думать (хотя он чувствовал это, и, как всегда, это особенно ранило), что отсутствие Фелипе означало или прощение, или объявление войны. Он был уверен, что того нет в каюте, но все-таки постучал два раза, а потом открыл дверь. Свет в каюте горел, но никого не было. Дверь в ванную комнату стояла распахнутой настежь. Он быстро вышел, потому что боялся, как бы отец или сестра в поисках Фелипе не зашли в каюту, ужасала мысль о дешевом скандальчике, мол, почему-это-вы-оказались-в-чужой-каюте, словом, весь невыносимо пошлый набор. Зашевелилась досада (где-то там, в глубине, пока он мрачно расхаживал по палубе, оттягивая удар) — второй раз Фелипе обманывал его, уходил один на поиски, отстаивая таким образом свои попранные права. Без предупреждения и не давая ни минуты передышки. Война объявлена, а может, и хуже того — презрение. «На этот раз я ему всыплю, — думал Рауль. — Пусть все катится к черту, но он у меня запомнит, кожей». Он почти бегом промахнул расстояние до узенького трапа в центральном переходе и, перескакивая через ступеньки, сбежал вниз. И все-таки он еще такой ребенок, такой глупый, как знать, может, покуролесив, пристыженный, хочет теперь помириться, возможно, с оговорками, до каких-то пределов, да, друзья, но не больше, вы ошибаетесь, не за того меня принимаете… Глупо думать, что все пропало, по сути, Паула права. К ним нельзя подходить с открытым сердцем и с правдой на устах, надо действовать в обход, соблазнять (но не в привычном смысле этого слова); и, может быть, тогда в один прекрасный день, еще до окончания плавания, может быть… Паула права, она знала это с самого начала и, тем не менее, в тактике ошиблась. Как было не воспользоваться тем, что смешалось в Фелипе таким роковым образом: враг сам себе, он готов был пасть, считая, что сопротивляется. Он весь — желание и вопрос, достаточно было осторожненько смыть с него домашнее воспитание, штампы, подхваченные им в его молодежной компании, убежденность в том, что одно — хорошо, а другое — совершенно определенно плохо, позволить ему скакать, но придерживать узду, дать ему доводы и одновременно посеять в нем сомнение, открыть ему новый взгляд на вещи, более гибкий и более живой. Разрушить в нем старое и вылепить новое, он — великолепный пластичный материал, не считаться со временем, выстрадать временем наслаждение, выждать и собрать урожай в один прекрасный день, в точно рассчитанный и намеченный час.

В каюте никого не было. Рауль посмотрел на дверь в глубине, заколебался. Не может быть, чтобы у него хватило храбрости… Да нет, может. Он толкнул дверь, вошел в коридор. Увидел трап. «Он добрался до кормы, — подумал Рауль, пораженный. — Раньше всех добрался до кормы». Сердце металось и билось, точно летучая мышь. Потянуло табаком, он узнал запах. Из-за двери слева слабо сочился свет. Он медленно открыл дверь, посмотрел. Летучая мышь разорвалась на тысячи кусочков, взрыв едва не ослепил его. Надсадный храп Боба раздирал тишину. Распластавшись между стеною и Фелипе, синий орел хрипло подымал и опускал крылья при каждом всхрапе. Волосатая ножища замком зажимала ноги нелепо скорчившегося Фелипе. Пахло блевотиной, табаком и потом. Сумасшедше раскрытые глаза Фелипе, не видя, смотрели на застывшего в дверях Рауля. Боб храпел все громче, дернулся, будто вот-вот проснется. Рауль шагнул вперед и оперся рукою о стол. Только тогда Фелипе узнал его. Нелепо закрыл руками живот, попытался выбраться из-под грузной ноги, та в конце концов сползла с него, Боб зашевелился, что-то забормотал, все его жирное тело содрогнулось, словно в кошмаре. Сидя на краю матраца, Фелипе потянулся за одеждой, шаря рукою по полу, по своей блевотине. Рауль обошел стол и ногою подтолкнул ему разбросанную одежду. Почувствовал, что его сейчас тоже стошнит, и отступил в коридор. Прислонившись к стене, ждал. Трап на корму был всего в трех метрах, но он даже не взглянул на него. Он ждал. Даже плакать не мог.

Он пропустил Фелипе вперед и пошел следом. Они миновали первую каюту и фиолетовый коридор. Когда подошли к трапу, Фелипе взялся за поручни, повернулся и медленно сполз на ступени.

— Дай мне пройти, — сказал Рауль, неподвижно стоя перед ним.

Фелипе закрыл лицо руками и разрыдался. Он казался совсем маленьким, ребенок-переросток, которого обидели и он не может этого скрыть. Рауль уперся в поручни и, подтянувшись, перемахнул на верхние ступени. Из головы не шел синий орел, как будто о нем надо было помнить ежесекундно, чтобы сдержать подступавшую к горлу мерзость и добраться до каюты, не выблевав ее в коридоре. Синий орел, символ. Именно этот символ — орел. О трапе на корму он даже не вспомнил. Синий орел, ну конечно, вся мифология словно ужалась до дайджеста, достойного своего времени, орел и Зевс, ясно как день, символ, синий орел.