— Ты смеешься? Что ж я, по-твоему, книг не читала? Ты возьми Толстого или Чехова, да кого угодно из классиков… Так вот, их герои ходили в церковь, а уж классики, надо думать, знали, что пишут… Впрочем, я, кажется, понимаю, откуда он взялся, этот «храм». После нескольких десятилетий принудительного безбожия, — которое, заметь, всех вполне устраивало, — люди хотят быть святее папы римского, поэтому просто церкви им мало. Им подавай непременно «храм», и никак не меньше.

— Женька, ты невозможный человек, — улыбнулась Татуся и неожиданно спросила: — Слушай, что все-таки у тебя с Митей?

Женя нахмурилась и раздельно сказала.

— С Митей у меня — ни-че-го.

— Мне кажется…

— Татка, — перебила Женя, — давай не будем. Лучше давай-ка я отвезу тебя домой.

— Да Бог с тобой! Зачем меня отвозить? — воскликнула Татуся. — Я и сама прекрасно доберусь.

— Доберешься, в другой раз, а сегодня я тебя отвезу.

Высадив Татусю около дома в Малом Козихинском, Женя проехала вдоль Патриарших прудов и краем глаза взглянула на скамейку, на которой они с Митей сидели под дождем в тот день, когда Машу чуть не увезли за границу. Это была их последняя встреча. Сейчас в аллее было пусто, и в темной воде пруда отражался свет фонарей. Женя вздохнула, потом подумала, что дома, держа во рту большой пальчик, спит Машка, и чуть заметно улыбнулась.

Когда, возвращаясь, она сворачивала с Садовой к Бородинскому мосту, позвонил Митя.

— Мы можем завтра встретиться? — спросил он. — Я хочу познакомить тебя с мамой.

Митя жил в большом шестиэтажном доме на Страстном бульваре.

— Я смотрю, ты неплохо устроился, — сказала Женя, окинув взглядом фасад, скрывающийся за старыми деревьями. — Самый центр и почти тихо…

— Тишина тут, положим, относительная: что ни день — митинги у памятника Пушкину. Впрочем, когда-то это было удобно — в перестроечные времена мама ходила чуть ли не на все…

— А ты?

— Я предпочитал Манеж.

— Правда?.. Мы-то с друзьями шлялись в основном по Арбату — там было весело. Помнишь «будку гласности»? Мы там часто крутились и время от времени даже высказывались… Кого там только не было! Я помню какого-то мужика из провинции, который ходил вокруг и всех уговаривал: «Верьте мне и Горбачеву». Мы с ним чуть не подрались, потому что Горбачеву никто из нас не верил… Но на Манеж мы тоже ходили. Там можно было классно поорать: «Долой КПСС!» или что-нибудь в этом роде. А потом мы собирались у кого-нибудь на кухне и пили «амаретто». Почему-то тогда все пили именно «амаретто»…

— Это был чуть ли не единственный импортный напиток, продававшийся в магазинах.

— Точно! И еще спирт, который все называли «роялем», помнишь?

— Еще бы! Мама делала из него отличные наливки.

— Я смотрю, она у тебя молодец.

Они вышли из лифта. Митя нажал кнопку звонка, а Женя шепотом спросила:

— Как зовут твою маму?

— Вера Львовна. Ты не волнуйся — она сама все про себя расскажет, — улыбнулся Митя.

Дверь открылась. Маленькая седая женщина с подвижным лицом и живыми глазами, улыбаясь, встретила их на пороге.

— Женечка, детка… — она обняла ее, и они расцеловались, — я так рада, что все хорошо кончилось… Вы так мужественно держались. Проходите же…

— Вера Львовна, вы не могли бы говорить мне «ты»?.. А то я чувствую себя как-то…

Та с готовностью кивнула:

— Тогда раздевайся. Живо!

Митя отправился на кухню, а Женя сняла с плеча сумку и выложила из кармана куртки сигареты.

— Я вижу, ты куришь? — заговорщически подмигнула Вера Львовна. — Это, конечно, очень плохо, но зато теперь у меня будет компания, — и шепотом добавила: — В отсутствии цербера, конечно.

— Не разрешает? — тихо спросила Женя.

— У-у! Это сатрап, настоящий сатрап! Ты еще натерпишься, помяни мое слово!

— Спасибо, что предупредили, — улыбнулась Женя, и тут же из кухни раздался грозный возглас:

— Имейте в виду — я все слышу!

— У тебя замечательная мама и про паровоз, слава Богу, не поет, — сказала Женя, когда после чаепития они с Митей перешли в его комнату. — И держится она замечательно…

— Да. Стойкий оловянный солдатик…

Женя подошла к стеллажу, на одной из полок которого стояло несколько фотографий в рамках.

— Кто это? — спросила она, кивнув на одну из них.

— Мой брат Костя.

— Правда? Вы совсем непохожи.

Митя кивнул.

— Есть момент… А это отец. Тут — молодой, а тут — незадолго до смерти. А это мама. Красивая, правда? А это они вместе, в Италии, в командировке.

Женя рассеянно взглянула на снимок счастливо улыбающейся и еще довольно молодой пары на фоне фонтана Треви, а потом опять вернулась к фотографии Митиного брата.

— Помнишь, — осторожно начала она, всматриваясь в черты его лица, — ты говорил…

— Что Костя жив? Я и сейчас так думаю.

— Можешь сказать — почему?

— Потому что он несколько раз заходил к себе на квартиру…

— Откуда ты знаешь?

— Сперва я заметил, что пропала его записная книжка, потом — кое-что из одежды… И это притом, что там полно дорогостоящего барахла. Согласись, что на вора это не тянет.

— Что он за человек, твой брат? Чем он занимается?

— Я же тебе говорил — ушел из МИДа и занялся коммерцией — перепродавал участки в престижных районах Подмосковья. Нам с мамой это никогда не нравилось, но он не слушал.

— Еще бы! Такие деньги!

— Самое смешное, что денег у него при этом почти никогда не было — как только они появлялись, он вкладывал их в землю.

— Ты говорил, он учился вместе с моим братом?

— И работал, пока не уволился. Чуть ли не в одном отделе. Разве Виктор тебе не говорил?

Женя пожала плечами:

— Мы практически не общались… Где это? — спросила она, снова кивнув на снимок.

Митя хотел ответить, но не успел — в комнату заглянула Вера Львовна:

— Вы же хотели идти в кино!

Митя посмотрел на часы:

— Черт, уже половина! Пошли скорей — по дороге договорим.

— Вы в «Пушкинский»?

— Нет. Кстати, что там, не знаешь?

— По-моему, «Страсти Христовы».

— Ну нет, только не это!

Когда они вышли на улицу, Женя спросила:

— Что за «Страсти»? Я совсем отстала от жизни…